Анатолий Землянский - Струны чистого звона

В начале службы аппаратная казалась Андрею пилотской кабиной большого самолета: эти неяркие контрольные лампочки, светящиеся шкалы приборов… Еще капля фантазии — и ты в полете, считай, что с быстротой молнии уносишься от земли.

— Нет, здорово, Ваня. Правда?

— Чудненько, друже…

Потом, с приходом чувства власти над приборами, ощущение полета пропало. Аппаратная стала аппаратной, а поставленная боевая задача — основной мыслью.

Вот и сейчас… Но что это? Явно искусственные и очень активные помехи…

Что же, Андрей и к этому был готов. Уже через какие-то минуты он послал в черный раструб микрофона уверенные слова:

— Цель вижу! Азимут… дальность…

Подполковник или не расслышал или не понял Андрея, поэтому со строгостью в голосе сказал:

— Отпуск за обнаружение важной цели предоставлен вам, а не Сахарову. Так о чем вы просите?

— Я прошу разрешить вместо меня поехать Ивану… Простите, ефрейтору Сахарову. Девушка у него… устроить ее надо. Уж больно трудно живет.

— А вам самому ехать, что ли, не хочется? — подполковник встал из-за стола, в удивлении подошел вплотную к Андрею.

— Очень хочется, — горячей жаждой вырвалось у Андрея. — Но Сахарову нужнее сейчас поехать. Письма он получает невеселые, извелся…

— Ну что ж, — сказал после минутного молчания подполковник. — Пусть будет по-вашему. Отпустил бы я вас обоих, но остаться без двух первоклассных операторов сразу мы не можем. А время такое, что едва-едва успеет вернуться Сахаров. Замкнутся дороги. Так что вам уже придется ждать весны.

— Я понимаю, — сказал Андрей.

Подполковник пристально посмотрел ему в глаза, в которых радость была перемешана с грустью, тепло улыбнулся, обняв за плечи, проводил до двери, сказал отечески мягко:

— Пошлите ко мне Сахарова…

«Ты с ума сошел, Андрей. Ты понимаешь, что ты сделал? Какую радость отнял у себя и у Лизы? Опомнись, пока не поздно, пока сидит еще над раскрытым чемоданом потрясенный и до слез благодарный тебе Иван. Он не обидится и поймет тебя. И тогда через пять дней тебя встретит Лиза. Ресницы ее уже сбросили солнечную окалину и теперь черные, черные… Она будет в пуховом платке, заиндевелая, окутанная прозрачным морозным дымом ночи. Будет дразнить тебя Квёшей и, не веря в пришедшую радость, пристально всматриваться в тебя, узнавая и не узнавая своего Андрея.

И десять дней подряд ты воочию будешь видеть Березовку, исходишь на лыжах и луг и поле, будешь подолгу простаивать, опершись на палки, у того ивового куста, где держал ее за руку, а она, борясь со стыдливостью, говорила: «Да мне уж хоть бы зло в тебе вызвать. Ласковым-то ты, видать, и не бываешь».

Ну, так не теряй время, Андрей. Или тебя не зовет родной дом с его запахами хлеба и собранных матерью трав. Разве тебе не хочется постучать в знакомое окно и ждать, как доброго ответа, первого шороха в сенцах, зная, что это материнские руки ищут задвижку?..»

Если бы вдруг и в самом деле пришли к Андрею эти раздумья и родился бы в нем соблазнительный шепот «пока не поздно»?! Он уже никогда не поверил бы себе и в себя.

Отнял у себя радость? Да нет же, он просто отдал ее другу, отчего она только умножилась, не обойдя и его.

Но Андрей и об этом не думал. Он тоже сидел над Ивановым раскрытым чемоданом и говорил:

— Обязательно положи этот березовый черенок. Видишь, как причудливо изогнулся? Прямо-таки связан в узлы. Я вырезал его летом за Оленьей падью. Во время привала. Покажешь Асе, пусть посмотрит, в каких муках тут растут деревца. И все-таки растут. Потому что соки те же. Чистые соки жизни…

Наш «Утеныш» — так прозвали мы с чьего-то легкого слова свой маленький и уже не новый пассажирский катерок — курсировал между Энском и большим, на глазах поднявшимся в тридцати — сорока километрах от города рабочим поселком. Чуть в стороне от поселка, за лесистым гребнем, стояла воинская часть.

Катерок рано выходил в первый рейс, в обгон солнышку спешил, как любил говорить мой совсем еще безусый помощник Виктор, стажер из Энского речного техникума. Солнце еще только лизнет красным языком небо над лесом — лес же у нас и по ту и по другую сторону почти сплошь, — а мы уже, глядишь, на полпути к поселку.

Вольготно бывает в такую рань на реке. Все перед тобой в прохладной утренней свежести и чистоте. На палубе, на скамейках, на спасательных кругах — всюду крупным потом роса. И, кажется, от нее зябкость. Но это не от нее. Это от воды на рассвете тянет таким приятным охмеляющим, холодком. И, как бы нежась в нем, кокетливо, красуется перед глазами широкая в весеннем разливе речка. Легкий ветерок старательно зачесывает ей локоны-волны и шевелит летучими гребешками, будто купаясь в них.

Это впереди катера. А позади него, за кормой, речка уже иная, растревоженная.

Нет, что ни говорите, а нравится мне игривая Быстриха, особенно в такое вот, весеннее время.

Но сейчас речь не о том. Сейчас я расскажу вам, об одном… ну, как бы тут лучше выразиться… Да просто об одном случае.

Каждое утро на «Утеныш» входила бойкая такая и непоседливая девчонка. Совсем молоденькая, лет, восемнадцати, не больше. Вся светленькая — и лицом, и бровями, и пышной своей волнистой прической, достигавшей узких и покатых плеч. А глаза у нее были похожи на родниковую воду, заключенную в темно-синий хрусталь. И эта прозрачная синь будто оторочена густыми темными пушинками-ресницами.

Девушка была говорлива, громко смеялась, щедро раздаривала всему окружающему улыбчивые взгляды. И в них не было, кажется, пока ничего, кроме озорной полудетской радости да еще, может, желания быть замеченной.

И ее замечали все. Мне было видно из капитанской рубки, как светлели у пассажиров лица, едва раздавался где-то на трапе ее голос. Я уже не говорю о своем стажере, Викторе, который, завидев девушку, на полуслове умолкал, и штурвал ему с этой минуты доверять было, пожалуй, опасно.

Девушку наперебой приглашали со всех скамеек, ребята ей уступали место:

— Садись, Любаша!

— Любаша, к нам иди!

Она в ответ дружелюбно и приветливо смеялась, на ходу благодаря. И все сияло в ней, плескалось, бродило.

Так было почти каждый раз. Каждый день, утром и вечером, слышался над Быстрихой Любашин смех.

И вот однажды встал ей навстречу, уступая место на скамейке, солдат. Он тоже был нашим постоянным пассажиром, потому как — я это знал — возил из города в воинскую часть почту. На вид вроде не очень и приметный, щупловатый, но поди ж ты, послушалась его Любаша: поблагодарила и села. Потом в непонятном замешательстве подняла глаза и тут же потупилась.