Василий Лебедев - Золотое руно [Повести и рассказы]

Но Ознобова перевели в цех только к весне. Но и после перевода в цех Иван заметил в своем знакомом новые сомнения. Тот опять жаловался на сложность работы, на усталость, на отсутствие аппетита.

— Ты зайди ко мне с утра, когда нет главного пекаря, я тебе покажу нашу работу, — сказал однажды ротмистр.

Иван зашел на следующий день. Перед входом в цех его почистили от опилок и древесной коры, накинули прожженный фартук и ввели в небольшое душное помещение с двумя узкими, высокими и зарешеченными окнами. На низких подставках, у стены, покоились тяжелые деревянные чаны с тестом, а напротив стояли длинные, запудренные мукой — уже готовые к работе — столы с низкими бортиками. В воздухе пахло киселью подошедшего теста и жженым маслом от прогоревших черных листов, сваленных на полу в большую кучу, которые мальчонка, лет четырнадцати, со страшным скрежетом скоблил ножом, смазывал черной промасленной тряпкой и ставил в стеллажи.

— Чертова работа! — сокрушался ротмистр. — А платят нам мало, тут большевики правы. Да-с!

Как-то ранним утром Иван растоплял печи. На пекарне, кроме дежурного пекаря, ставившего первую партию теста, никого не было, а дежурным был как раз ротмистр, очередь подошла. Иван любил этот ранний час, в это время можно было свободно ходить по пекарне, никто не крикнет и не прогонит. Ротмистр сидел с Иваном на ящике и ждал, когда согреется вода для теста. Иван заметил, что приятель навеселе и многовато.

— Скоро, брат Антей, во Францию я поеду. На пароходе, в первом классе. Да-с!

— Счастливый путь! — отозвался Иван.

— Во Франции — жизнь! А тут!.. — он махнул рукой и достал из кармана бутылку, потянул из горлышка и пошел ставить тесто.

Когда он замесил три чана теста, а Иван разогрел печи, они снова встретились на ящике у раскрытой на весенний двор двери.

Ротмистр измучился, сидел весь потный и тяжело дышал. Бутылка была у него в руках, а водки в ней — на донышке.

— Выпей, брат Антей!

— Да уж не стоит, а вам тоже хватит, Поликарп Алексеевич, ведь вы, сейчас при деле.

— Чепуха! Не было дела важнее, чем на германском фронте, а тут!.. Ха! Хозяин говорил, что будет ночную смену делать, чтобы булки были свежие и теплые с утра, как в Петербурге, то бишь — в Петрограде. Дуррак! Где ему до Питера, у него еще тараканов полно!

Часа через полтора, перед самым приходом пекарей, во двор, где Иван возился с дровами, выбежал ротмистр, разбрызгивая первые весенние лужи рваными тапками. Лицо его было расстроено, в глазах испуг, руки тряслись, в голос просились слезы.

— Антей! Иван! Что делать? Тесто не подымается! Посмотри, может ты чего…

Иван зашел к нему в цех прямо в своей испачканной одежде, сунул в каждый чан поочередно руку, потрогал плотное, как глина, тесто и безнадежно покачал головой.

— А дрожжи бросил туды?

— Бросал.

— Не мало?

— По норме, как всегда…

Иван не мог помочь и неловко вышел во двор, размышляя, что будет теперь несчастному ротмистру. Вскоре вышел и тот. Встал в раскрытых дверях, весь освещенный солнцем, ухмыльнулся, покривил свои губы и заплетающимся языком крикнул:

— Антей! А я знаю, что стряслось с этой самой баландой, то бишь — тестом. Знаю! — Он погрозил пальцем Ивану. — Дрожжи-то я зашпарил. О!

Он опустился на широкую березовую плаху, валявшуюся у порога, и безжизненно вытянул свои сухие руки со шрамами ожогов.

— Поликарп Алексеевич, окатились бы холодной водицей, полегчает, ведь сейчас начальство придет, — пытался увещевать Иван и вынул из его кармана пустую бутылку. — Слышите меня, Поликарп Алексеевич? Держаться надо, ведь тесто — одно дело, а пьян — другое. Слышь? Бедой пахнет, говорю.

— Что? Резедой? — встрепенулся ротмистр. — Шалишь! Я еще, брат Антей, поживу! Я еще…

Он осекся, увидев в дверях старшего пекаря, и встал, покачиваясь. Пекарь качнул головой: пойдем и, пропустив мимо себя ротмистра, некоторое время еще смотрел со злорадной улыбкой на Ивана, стоявшего с бутылкой в руке.

В тот день ротмистра не видно было. Утром — тоже, а в дровяном сарае Ивана работал с утра другой человек. Иван зашел прямо в булочный цех и так узнал, что его уволили.

— А где Ознобов? — спросил Иван.

— Полковник теперь в кондитерском цехе крем-шарлот крутит. Повышенье! А тебя — вон…

«Буржуи, мать-таканы! А я тут при чем? Разве я его спаивал да тесто портил? Буржуи!..»

Иван нахлобучил на глаза шапку, чтобы не видели слез, и выбежал во двор.

С горя или от обиды на весь белый свет, но Иван в тот вечер напился до беспамятства. Проснулся он от холода возле полицейского участка, на скамейке, где его никто не поднял, и обрадовался, что на улице была не зима.

Лес, заготовленный в зимние месяцы, был заранее вывезен торговцами в порт. Это был прекрасный, строевой лес, срубленный не в сок, а в зимнюю замреть, когда древесина не размякла от весеннего пробуждения и была плотной и звонкой. Такой лес дольше стоит, лучше обрабатывается под столярные изделия, и потому именно его отправляют за золото в Европу и дальше.

Иван знал, что началась массовая отгрузка леса, и пришел в порт, даже встретил знакомых, но места не нашлось. Каждая бригада стремилась сократить число рабочих, чтобы общий заработок делить на меньшее количество голов. Правда, это был тяжелый труд, но зарабатывали грузчики неплохо. После получки они дня два-три приезжали на работу на извозчиках: вот, мол, как — знай наших! Поэтому не случайно возле каждой бригады слонялось много завистников, кляузников и просто желающих заработать.

Иван по-прежнему жил у Ирьи, аккуратно платил ей за жилье, но питался плохо, экономя подработанные за зиму деньги. С конца мая он взялся за огород хозяйки и весь его вскопал. Вместе с ней они обработали кусты и посадили овощи. Потом недели три он проработал с рыбаками, что рыбачили в заливе, спрашивал у них про Шалина. Молчали. Один, правда, слышал о нем, но в ответ только почесал в затылке, махнул рукой в сторону открытого моря и плюнул, что должно было означать: не делом занимается человек.

А лето уже было в разгаре. Под окошком Ивана, у забора, поднялась высокая, сочная трава. «Сейчас в лугах травы цветут, к покосу дело идет. Не пойти ли по хуторам? — подумал он между прочим, и мысль эта крепко села у него в голове. Дня через два он посоветовался с Ирьей. Та с недовернем отнеслась к его затее: не хочет ли он просто уйти от нее? Ирья опасалась потерять этого русского парня, о котором ей разное думалось, по-житейски. Но она собрала и проводила его, может быть навсегда, зная одно: можно ему заработать на хуторах.

В тот последний вечер у Ирьи Иван слонялся по своей комнатушке, не зная куда деть себя. Вещи были собраны, спать ложиться — рано, а тяжесть на душе — оттого ли, что он видел расстройство Ирьи, оттого ли, что уезжает, не повидав Шалина, или от страха перед неизвестностью, в котором он еще не признавался себе, — только тяжесть эта давила его, и он как по камере ходил по комнате, повторяя одни и те же слова из матросской песни и негромко вытягивая мотив: