Василий Лебедев - Золотое руно [Повести и рассказы]

— Эйно…

— Молчи, Ифан! Плохо сделал! Только зферь уходит с родной земли, когда там трудно, та! А человек должен жить до конца и делать там жизнь себе и другим, так сказал Урко, та! Ну, чефо ты плачешь, ну? Федь прафду сказал Урко, ну?

— Экой ты, Эйно! Разве ты не знаешь, что у меня вся душа почернела — домой тянет. А ты…

— Ладна… Гофори секрэт.

— Так вот за этим и приходил, что сил больше нет. Бежать хочу через границу. Помоги!

Эйно присвистнул и так вжал свою седую голову в плечи, что ощетинились волосы на затылке. Он чмокал губами, качал головой:

— Ой, Ифан, ой, Ифан! Умереть там можно, на границе. Та-а!

— Ну и пускай!

— Кофо пускай?

— Наплевать, говорю, убьют так убьют, от смерти не посторонишься, а здесь я теперь все равно зачахну. Умру от тоски.

Эйно долго сидел и все испуганно охал и качал головой.

— Подумай лучше, Ифан, это опасно, — наконец сказал он.

— Эх, Эйно!.. Чего уж тут думать — голова трещит.

— Фот и у меня трещит, а я фсе же пойду думать. Иди. До сфиданья, Ифан!

— Хювястэ [12] До свидания (финск.) , Эйно. Хювястэ, друг…

Два дня не было Эйно. Два дня Иван ничего не делал, не варил еду, ел неохотно, мало и сухомяткой. Он зарос еще больше и не умывался. Многие часы без сна валялся в постели прямо в одежде, и все силы его уходили лишь на то, чтобы сдержаться и не бежать к Эйно.

Ночью проходили перед ним воспоминания, его семья, родные. Иван смотрел на них и дивился: лица были как в тумане, он не мог их точно восстановить в памяти. Он досадовал, силился — бесполезно: годы стерли их. Порой он представлял себя подходящим к границе. Вот его окликают… Болезненное воображение рисовало схватку, из которой он выходит победителем и бежит к нейтральной полосе… Выстрелы… Он живой и на той стороне… Его подымают с земли, и какой-то большой начальник идет к нему… Иван плачет, падает на колени, а он накрывает Ивана своей шинелью и говорит: «Пусть поспит…»

Собака царапала дверь, просясь на улицу, и отвлекала его.

На третий день приехал Эйно, снял у избы лыжи, вошел, поздоровался. Лицо его было непроницаемо и торжественно.

— Идем! — сказал он наконец, поправляя свою рёкса-хатту.

Иван ни о чем не спрашивал. Он поспешно вставил ноги в холодные валенки, накинул полушубок, шапку и вышел за Эйно. Они встали на лыжи и вскоре были в доме Эйно.

Потом они вдвоем сидели за столом, ели горячие жирные щи, кашу с мясом, оладьи со сметаной и пили кисель. Иван с наслаждением опускал лицо в клубы пара и ждал. Эйно молчал. Иногда он посматривал на жену, просил что-нибудь подать и опять погружался в раздумья. Под конец обеда Эйно дал понять Ивану, что не лучше ли еще раз попробовать официальным путем, но Иван и слушать не хотел. Тогда Эйно встал и попросил пройти в комнату Урко.

Иван вошел вслед за хозяином.

Это была лучшая комната, в два окна. В углу — печь, выложенная изразцовыми плитами, в большом простенке все та же кровать, что была еще при Иване, а на стене, где раньше висело лишь ружье, теперь были сделаны полки. Половина из них была заполнена книгами.

Эйно притворил дверь — так, для порядка, поскольку в этом доме не было тайн — и посадил гостя на стул. Сам прошелся по комнате, остановился у полок и достал книгу в темно-красном переплете.

— Ленин, — сказал он многозначительно, — мой сын читает.

Эйно дал Ивану подержать книгу и снова поставил ее на полку. Потом сел напротив Ивана, смущенно потер колени ладонями и сказал, что Урко уехал в столицу по делу перемены гражданства и выезда Ивана на родину.

Это сообщение Ивану не очень понравилось, поскольку он не верил в успех. Тогда Эйно сказал:

— Не будет успех, тогда Урко профедет тебя через границу, он там служил. Там у него тофарищи. Та-а!

Это Ивана обрадовало больше, потому что не требовало волокиты и ожиданий, хотя и было сопряжено с опасностью.

В самом лучшем настроении он вернулся домой. Теперь осталось ждать немного. Скорей бы вернулся Урко!

Урко вернулся на четвертый день, сумрачный, усталый, и сообщил, что придется Ивану возвращаться нелегально. Через отца он передал Ивану, чтобы тот собирался, ибо по первому хорошему насту им предстоит идти.

— Вот так, Мазай, уйду скоро от тебя, как только наст ляжет, уйду, брат. Надо идти, пора, а то уж мочи моей нет, кончилось всякое терпенье — шабаш! Ты тут не убивайся по мне, будешь у Эйно жить или у кого другого, во-от… Дай-ко полешко, приподымись, обаляй!

Иван подложил в печку еще одно полено и сидел перед открытой дверцей весь раскрасневшийся, разомлевший. Собака лежала на поленьях, вытянув лапы, и слушала хозяина. Иногда она вскакивала, если Иван трепал ее по голове, и лизала его в щеку.

— А у нас сейчас, на Тамбовщине, уж снег давно осел и наст такой — как по столу иди. Бабы с вязанками из лесу идут — дороги не разбирают: гладь такая, как все равно тебе лед. А если, бывает, провалится какая — так одна голова торчит да подол вокруг лежит. Смех, право! Сейчас уж там коровы телятся, ребятишки по деревне бегают, только щеки розовеют. Это, брат, с молока, с парного. Да-а… А ты думаешь, с морозу? С морозу щеки только синеют, больше ничего. Вот дело-то какое, Мазай… Да не лижись ты, обаляй, не лижись!.. Только синеют… Было — с синими щеками бегал, всяко было, а может, и опять будет, только нет милей мне тех краев. Нет. Пойду я скоро, Мазай, а то тут совсем зачахну.

Иван кое-как протопил печь, потом вышел посмотреть донки на озере, а вернувшись, упал на кровать и задремал. Раньше не случалось, чтобы он уснул в одежде, сейчас же все ему было безразлично, как на случайном ночлеге.

Под утро он проснулся оттого, что дергало одеревеневшую, затекшую руку. Открыл глаза и понял, что лежит на неразобранной постели животом вниз, в полушубке, в шапке и в сапогах. В избе было холодно. Собака скулила у двери, просясь на волю. Иван выпустил ее и остановился на пороге, прислушиваясь. Кругом шумел лес, и шумел по-особому. Он вышел.

Из кромешной тьмы прямо на его заросшее лицо косо падал торопливый снег, редкий и крупный, а по вершинам деревьев прокатывались, словно волны, затяжные порывы ветра. И по тому, как необыкновенно шумит лес — просторно, широко, без свиста, он понял, что надвигается желанная оттепель. Скоро сядет снег, в голубые деньки солнце подплавит верхний слой, ночной мороз схватит его коркой — и наст лег.

Скоро в путь…

Дня за три до намеченного срока Иван пришел к Эйно, сел у порога на корточки, что всегда делал, если чувствовал смущение, мял в руках шапку, кряхтел, пока Эйно сам не спросил, в чем дело.

— Эйно, я хочу на денек в город. Можно ли, спроси у него…

И он ткнул шапкой в сторону двери Урко.

Эйно ушел к сыну, погудел там за дверью и умолк. Потом заговорил Урко — спокойно, деловито и непонятно, а когда и он замолчал — отворилась дверь и вышел Эйно. Лицо его было озабочено. Он пояснил Ивану, что съездить можно, но — тайна должна оставаться тайной. Кроме того, вернуться надо быстрей, если можно — через сутки.