Василий Лебедев - Золотое руно [Повести и рассказы]

Дочь проговорила что-то по-фински. Старик недовольно ответил ей по-фински и по-русски выругался.

Иван не выдержал:

— Дядя, середа сегодня, середа!

— А! Земляк! Я думал, ты граф, что не подходишь. Аль кусаюсь?

Иван скатился с печки, насунул валенки и вошел в комнату.

— Люли! Анна тоули! [13] Дай стул! (финск.) — крикнул безногий, а когда дочь принесла стул, пояснил Ивану: — Люли — это Людмила по-нашему. Василий, сын Федоров! — без обиняков назвал себя старик и подал свободную левую руку.

Иван назвал себя, а старик сразу же принялся за работу, словно он был один.

— Василий Федарыч, как это бог обидел?

— Ноги-то? Омморозил. Да вот так и живу, пока зять не выгоняет — и ладно.

Говорил он весело, и лицо его все лучилось такой массой морщин, что не было на нем живого места, и даже когда он улыбался, морщин больше уже не прибавлялось.

— Вы откуда родом? — опять спросил Иван.

— Волгарь я, милой, волгарь.

— Давно здесь живете?

— Давно ли, говоришь? Не-ет, недавно. Я и на свете-то живу не так давно — всего семьдесят три года, с Василия-купельника семьдесят четвертый пошел.

— А тут давно?

— А как с Онеги утек, из острога… Лет тридцать я тут, не меньше. Меня в пятом году с Волги на Онегу увезли.

Он говорил, а сам продолжал вырезать новую фигуру из сухого куска карельской березы.

— Что смотришь — не душегуб ли? Не-е… Просто я в одном именье «красного петушка» подпустил. Дело это некрасивое, а надо было. — Он затаил дыхание и весь напрягся, делая какой-то сложный рез, и повторил, окончив: — Надо было. Посадили меня, стало быть, за дело, но многовато дали. Ну, а я поправил ошибочку: отсидел, сколько надо было, а потом — сюда, а потом и ног не стало… Ах! Многовато, кажись, выбрал! А ты, слышу, домой?

— Домой, — вздохнул Иван.

— Это хорошо. И хорошо, когда есть на чем бежать. С ногами-то примут. Мне вот игрушки и те не продать, дочка ездит. И ты беги, ребята тебе укажут дорожку, они тут стояли, на границе-то.

У него был целый набор ножиков, каждый лежал на своем месте на доске, справа, и старик брал их не глядя. Иван дивился мастерству безногого резчика, а особенно был поражен, когда в одной из резных фигурок узнал дочку старика.

— Так, так… Домой, значит. Раньше-то чего не бежал? Ног не было али баба вязала?

— Не было такой, Василий Федорыч.

— Это хорошо, раз не вязала. А то ведь так бывает: родная земля и под красным солнышком, да далеко, а баба, хоть и чужая, а под боком, ну и вяжет.

— Давно ли мастерите так? — спросил Иван.

— А уж и не помню. Кажись, всю жизнь.

— Самоучкой?

— А кто меня учить будет?

В окошко Иван заметил край желтого заката и с радостью отметил про себя: «Подморозит. Скоро идти…»

— Жену-то схоронили? — спросил он безногого.

— Так, а чего ей на столе-то лежать? Схоронил.

— Наша была?

— Здешняя.

— Веселый вы, Василий Федорыч…

— А это оттого, милый, что плакать надоело.

— Да-a, большое у вас горе.

— Верно. Большое. Тот, милой, счастлив, у кого ноги есть.

— А если бы ноги были?

— А на Волгу бы утек, милой, на Волгу.

Позвал ужинать. Иван ел вкусное кемалатико — рыбу с картошкой, а в ушах, как колокол: «На Волгу бы утек. На Волгу бы утек».

Перед сном Иван вышел на воздух и заметил, что начинает подмораживать, а редкие звезды среди тонкой облачной рвани обещают усиление мороза. Скоро… Иван с волнением посмотрел на юг. Там, набегая один на другой, толпились холмы, на них громоздился настороженный, угрюмый лес. Скоро через него идти. Скоро… Иван пробил ногой наст, поднял небольшой обломок и радостно понес его в дом показать Урко и Юмари.

Друзья сидели на лавке и разговаривали. Они потрогали наст и весело закивали.

— Хювя юйеда! [14] Спокойной ночи (финск.) — сказал Иван и полез спать на печь, бросив снег в ведро.

Следующий день был солнечным. С южной стороны крыш зацокала капель, а к вечеру вытянулись первые бугристые сосульки. Мороз к ночи усилился, а уплотнившийся под солнцем верхний слой снега схватился более крепким настом. После ужина Юмари попробовал его лыжами — наст держал, однако Урко отложил операцию еще на один день.

Это был последний день.

Иван слонялся по двору в поисках какого-нибудь занятия, чтобы хоть чем-то отвлечь себя. У сарая он обнаружил и отрыл из-под снега несколько чурок дров и с наслаждением расколол их на мелкие, как лучики, поленья, так что даже рассмешил хозяйку Люли, или Людмилу, как он ее называл. Потом он повозился у колодца, скалывая лед со сруба, откинул снег от двери сарая, и она стала отворяться широко, просторно. В полдень он помогал хозяйке кормить скотину. Сам таскал ведра с кормом и водой, давал сено коровам и овцам. С удовольствием, долго смотрел, как жадно ела крупная супоросная свинья, тряся набрякшими красноватыми сосками. «Скоро, милая, скоро», — твердил Иван, почесывая ее тугую щетинистую спину. Выйдя со двора, он посмотрел на лесистые холмы и прошептал: «Скоро, скоро…»

Захотелось побыть одному. Он зашел на солнечную сторону за сарай, смахнул с козел снег и сел на них, откинувшись спиной на поленницу. Солнце было еще слабое, но чем дольше и неподвижнее сидел он, тем сильнее ощущалось, крепло его тепло. Иван снял шапку и закрыл глаза, ему казалось, что он сидит перед разгоравшейся печкой.

— Иван! А Иван!

Он встал и вышел из-за сарая.

На пороге избы сидел, опираясь на деревяшки, старик.

— Поторапливайся! — крикнул он и махнул одной деревяшкой.

«Неужели уже идти?» — подумал Иван с беспокойством и вошел в избу вслед за стариком, бойко отворившим двери за маленькие, специально для него низко прибитые ручки.

По избе разносилась песня, широкая, русская.

— Сюда, сюда! — опять махнул деревяшкой старик и скакнул в свою комнату.

На постели у старика стоял небольшой приемник, прислоненный к подушке. Приемник работал на батареях, это был дорогой подарок зятя. Старик редко включал его.

— Вот оно, слушай!

Старик прыгнул к кровати, подпер кулаками подбородок, поставив локти на матрац, и замер.

— Степные… — промолвил старик.

Когда певец кончил петь и бубенцовая музыка замерла в маленьком ящичке, старик посидел немного в прежней позе, потом выключил приемник и повернулся к Ивану.

— Вот оно как, милой: живешь, думаешь, и нет у тебя ничего на душе-то, а иной раз как разворошишь… Вот те и цветики степные, вот те и девичья забава! Ты видел волжскую степь?

— Нет, не видел. Так это поле.

— Вот те и поле, да не поле!

— Ну, большое, знамо дело…