Василий Лебедев - Золотое руно [Повести и рассказы]

— Природу? Природа одна — несостоятельность человека, а несостоятельность руководителя, как мне кажется, складывается из невежества, попустительства и других факторов. Бобриков необразован ни специально, ни вообще. Его рекомендации специалистам примитивны, они разговаривают на разных языках. Эта отчужденность естественна. Директору остается только одно — требовать, но ведь и требовать надо квалифицированно, он же не в состоянии. Вот тут-то и возникает почва для грубости, хамства и самодурства. Так я понимаю природу этого явления, товарищ Беляев. Но и Бобрикова понимаю: без грубости, окриков ему не прожить — это его форма зашиты. В результате мы имеем разрушение человеческой личности самого директора и разложение коллектива вокруг. Это — болезнь. Это — гангрена, она растекается по совхозу, все живое, устав бороться, уходит.

— Вот как? — подал голос Горшков. — Значит, с зараженным коллективом Бобриков ведет совхоз впереди других?

— Нет, товарищ Горшков! Бобриков уже не ведет, а тянет совхоз и тянет за счет прочности хозяйства, сложившегося раньше, когда рядом с Бобриковым работали такие специалисты, как зоотехник Семенов и ему подобные.

— Ладно! А что там у вас, действительно, с кадрами? — угрюмо, все больше и больше расстраиваясь, спросил Горшков.

— Кадры в «Светлановском» сыпучие. Мы живем, как купцы на нижегородской пристани: нанимаем чуть не каждый день новых рабочих. Это необходимо, поскольку люди бегут. Приходится развешивать объявления, приглашать новых, а те идут, привлеченные жилплощадью. Новые дома в руках директора стали инструментом шантажа против старых рабочих. «Уходите, — кричит, — на ваше место другие придут!» И приходят, но тоже ненадолго: грубость, несправедливость в оплате скоро раскрывают им глаза на наш светлановский рай. Порой горько слышать, как радуются рабочие, когда директор уходит в отпуск или уезжает на курорт. Это ли не показатель их отношения? А что Бобриков? Он даже на текучести рабочей силы умудряется делать выгоду. Он попросту недоплачивает подавшим на расчет, знает, что те не станут спорить из-за пятерки. Как вы считаете, что думают рабочие о директоре, которому положено быть бок о бок с людьми, тем более в таком небольшом коллективе, а он отгородил себе отдельный кабинет-трапезную? Даже сделал отдельный вход. Что скажете, товарищ Фролов? Не там ли вы вчера писали акт, который сейчас держите в руках?

Фролов замер. Желваки на скулах побелели. Он молчал, сдавив ладонями папку с актом обследования, но понимал, что молчать тут нельзя.

— Все это эмоции человека, мало понимающего в хозяйстве!

— Возможно, товарищ Фролов, я меньше вас понимаю в хозяйстве, я не такой экономист, как вы с Бобриковым, но знаю, что главное в хозяйстве — люди, а не цифры.

— Для кого как! Для экономики важна цифра! Она пряма и не допускает слюнтяйства!

— Ах, вон как вы заговорили! Так знайте: экономика без людей, обеспечивающих ее цифру, — больная экономика! Знаете ли вы, сколько рублей сэкономил Бобриков на недоплате уволенным? Знаете ли вы, сколько он недоплачивает рабочим по сознательно заниженным расценкам? Он ни разу не заплатил, скажем, на покосе по норме. Сдают люди сено высшего качества, не тронутое ни дождем, ни сильной, многоночной росой, — зеленое, как чай, а получают по третьей категории, как за самое плохое. Поднимите бумаги и посмотрите! Я пришел сюда без актов и кляузных записок, но говорю, отвечая за каждое слово! Я могу перечислить почти половину обсчитанных таким образом рабочих. Надо это сделать?

— Сейчас не стоит, вероятно, — заметила Звягинцева.

— Все идет на благо совхоза, а не Бобрикову! — ядовито огрызнулся Фролов, полагая, что на это нечем будет ответить разошедшемуся парторгу.

— Нет, уважаемый начальник сельхозуправления! Ошибаетесь! Совхоз терпит на этом колоссальные убытки! Я вижу вопрос в ваших глазах, товарищи. Разъясняю. Первая потеря — моральная. Людская. Люди недовольны, уходят. Вторая потеря — материальная. Вы слышите, товарищ Фролов? Материальная. Я поручил одному коммунисту, он ведет расчет, сколько потерял совхоз на технике от случайных, временных трактористов и шоферов, безбожно губивших машины. Он высчитает, сколько потеряно на порче молочных аппаратов и потере молока от частой смены доярок только за последний год. Не сомневаюсь, цифра будет внушительной. Так что… вот она, экономика Бобрикова! Он экономист! Он даже высчитывает назад полученные премии! Нет, он не преступник-хапуга, он не берет себе прямо. Он получает косвенно.

— Как это? — поднял голову Горшков.

— Просто. Он держит удои, себестоимость продукции всеми дозволенными и недозволенными способами, а взамен получает крупные премии, рукопожатия начальства — ваши рукопожатия, — получает славу районного и областного масштаба, мечтает о большем. Теперь рассчитывал получить орден — читал я характеристику, написанную, очевидно, под его диктовку, — и потом выйти на пенсию по статусу персонального пенсионера. Расчет верен! А то, что рабочие обсчитаны, обижены, унижено и украдено их человеческое достоинство, — это не в счет! А ведь он совершает невидимое, казалось бы, преступление и не только против нравственности…

— Не сгущайте краски, товарищ Дмитриев, — заметила Звягинцева.

— Более, чем сгустил их сам Бобриков, сгустить невозможно. Если бы здесь был Бобриков, я спросил бы его, как можно было продавать рабочим мясо подохшей коровы и выдавать его в детсад? Он утверждает, что корова была еще жива, когда ее прирезали, а больные дети? Есть больные и среди взрослых. Это — тоже бобриковская экономика: жалко терять, лучше прикрыться справкой своего ветврача… Только долго ли он так наработает, ваш Бобриков, товарищ Фролов? Такие люди, как мой директор, лишь на словах заботятся о благосостояния государства, потому что забывают святая святых его — человека. Сам он, как я сказал, плохой человек, и люди бегут от него. Лучшие кадры, некогда обеспечившие экономическую базу хозяйства, уволены, и вы знаете, о ком я говорю. Это не единицы, к сожалению. Совхоз, как тяжелый самосвал, медленно заваливается в кювет. Катастрофа неминуема. Эта мысль не давала мне покоя. Я не знал, как сопоставить хозяйскую рачительность Бобрикова и его антагонизм с рабочими. Но все было просто: Бобриков работал и продолжает работать с узко-местническими понятиями. Он не видит самого главного — человека не видит. В первое время я просто ждал изменений, но вскоре понял, что имею дело с серьезной болезнью. Я пробовал с ним говорить — натыкался на грубость. Я вызвал его на партбюро — он не явился под благовидным предлогом необычайной занятости. Пришлось обратиться в райком. Говорил с инструктором, но очевидной помощи не последовало.