Василий Лебедев - Золотое руно [Повести и рассказы]

В одно из воскресений он опять пошел в город, в магазины, но, услышав колокольный звон на русской церкви, постоял, подумал и побрел туда. Он знал, что в церкви услышит родной язык и потолкается среди русских.

Отзвонили. По широким каменным ступеням с церковной неторопливостью подымались богомольцы и, крестясь, проходили через высокие, настежь раскрытые двери, за которыми в сумрачной и просторной глубине уже густо пестрели свечи. Иван увязался за какой-то барыней, одетой в черное, и прошел за ней до середины храма. Толпа верующих становилась все гуще, но он стал осторожно пробираться за барыней и дальше, разгребая людей локтями. Черное платье было уже почти рядом, когда Ивана решительно оттеснил какой-то высокий, еще довольно молодой мужчина в военном кителе без погон; Иван уперся было, напрягая плечо, но тот холодно глянул сверху вниз, скривив тонкие губы, казавшиеся очень красными на его бледном, исхудалом лице, и полувопросительно промычал:

— Нну-с?

Иван уступил, а военный прошел за барыней и остановился позади, на некотором расстоянии. Барыня в черном платье исчезла вскоре за головами людей, должно быть, она встала на колени, а напротив дверей в алтарь Ивану осталась видна лишь узкая, прямая спина военного в кителе.

Служба только что началась, но он решил выстоять до конца и стал осторожно оглядываться вокруг, не выпуская из виду барыню. Иван рассеянно слушал проповедь священника, говорившего долго и громко, а когда запел слабенький, но стройный хор, он стал истово креститься. Несколько раз он становился на колени, как раз в тот момент, когда опускалась на колени барыня, и крепко прижимался широким лбом к холодному каменному полу. Порой он останавливался и погружался в свои думы. Мысли текли плавно, свободно, он их не сдерживал и не взвешивал, а, наоборот, охотно поддавался им, радуясь своей неожиданной фантазии и веря в нее… То ему казалось, что барыня в черном вот-вот повернется к нему, подойдет и расспросит, а потом, к радости обоих, выяснится, что они из одних мест, что на днях она едет в Россию и может взять его с собой. А этот долговязый, должно быть офицер, будет завидовать Ивану и ненавидеть его… То он уже видел себя около барыни, в ее доме, где перед отъездом все перевернуто вверх дном, а он, Иван, служит ей от души и весело таскает ее багаж… Он видел себя на родине, в деревенской церквушке, будто стоит он у самого клироса, подтягивает певчим… Красное вечернее солнышко заглянуло в стрельчатое окно и обагрило весь иконостас: за окошком розовые облака, носятся длиннокрылые стрижи, а в голове думка, не опоздать бы к приходу скотины с поля — тятька ругаться будет…

— Нну-с, православный!..

Иван вздрогнул и увидел перед собой военного.

— Служба кончилась!

Военный пошевелил бровями, оглянулся на барыню, припавшую к большой иконе Николая Чудотворца, и медленно пошел к выходу, где почему-то собралась толпа.

Когда Иван вышел на паперть и глянул из дверей, то увидел стоявший прямо на земле открытый гроб и бледное лицо мертвеца. Прислушавшись к пересудам. Иван понял, что священник не желает его отпевать, поскольку покойник этот — самоубийца. На верхней ступени уже стоял долговязый военный, поигрывая коленками сухих кавалерийских ног. Он громко говорил, оглядываясь на двери церкви:

— Смело, смело! Выстрел произведен в сердце, тут нет никакого сомнения! Взгляните, эта характерная бледность…

Военный увидел выходившую из дверей барыню в черном платье, заметно приосанился и продолжал:

— А между тем я узнаю его. Это тот несчастный, из матросов, что просил подаяния вот на этом самом месте. Но это не выход, как не выход стоять на паперти, ибо в нашем положении от нее ко гробу прямая дорожка. Нам, русским, надо ближе держаться друг друга.

Барыня взглянула на военного маленькими покрасневшими глазами и стала осторожно спускаться по ступеням на землю. Военный тотчас оказался рядом и помог ей сойти. В то же время он успел ей что-то сказать. Барыня остановилась, неторопливо разгладила перчатки и что-то ответила ему, подняв лицо и легонько покачивая головой. Через минуту они уже вместе выходили на людную улицу.

«Хорошо им, благородным, все у них просто выходит». — вздохнул Иван и зачем-то побрел за ними. Он видел, как они свернули в проулок, где была коновязь, и остановились возле легкой брички, запряженной понурой, скучающей без овса лошаденкой. Издали было видно, как они оглядываются по сторонам в поисках кучера, а когда тот пришел и стал неторопливо поправлять упряжь, — барыня и военный стояли рядом и смотрели, как будто учились «Вот невежа! — подумал Иван про кучера. — Хоть бы пошевеливался. Всю службу молилась, бедняжка, поди, устала, да и есть хочет, а он… Невежа!»

Военный помог барыне сесть в бричку, а когда колеса загромыхали по булыжнику, он вытянулся, взял под козырек и стоял так некоторое время, пока на него не стали оглядываться.

Испытывая какое-то непонятное самому разочарование, недовольство собой, даже барыней за то, что так легко подпустила к себе долговязого военного, а от всего этого — непривычную и неожиданную после храма душевную тяжесть, Иван побрел по улицам к заливу, чтобы отдохнуть там от сутолоки, любуясь его простором, а потом берегом вернуться на квартиру к хозяйке Ирье.

Вечером того же дня Иван купил рыбы на берегу по дешевке, а на сэкономленные деньги взял детишкам Ирьи конфет и, немного успокоенный, пришел домой. Рыба показалась Ивану слегка подпорченной, но он съел ее, надеясь, как всегда, на русский «авось», однако на этот раз он ошибся и заболел. Ночью начались боли в животе. Залихорадило. Потом поднялся жар во всем теле. Когда утром, придерживаясь за стенку, он вышел на кухню, чтобы напиться воды, хозяйка, хлопотавшая у печки, увидела его бледное, с ввалившимися глазами лицо, дрожащие руки и вскрикнула.

Три дня Ирья ухаживала за Иваном. Она отпаивала его парным молоком, заставляла пить какие-то желтые настои трав. Она же сбегала на завод и сказала, что русский заболел, но скоро придет работать, так что на его место никого брать не следует. В конторе позубоскалили над молодой женщиной, поперемигивались, но она, краснея от стыда, снесла все это и добилась согласия. Иван ничего не знал и, лежа в постели, думал о разных пустяках, радуясь своему выздоровлению. Порой он вспоминал барыню и военного в потертом кителе и наконец так о них раздумался, что его вновь потянуло в церковь.

Накануне выхода на завод Иван встал пораньше, пошел в баню, где оставалась после вчерашней стирки вода, обмыл свое потное после болезни тело, оделся в чистое и пошел в церковь, решив причаститься натощак…

В то утро он не слышал колокольного звона и решил, что идет рано, но, подойдя к церкви, заметил, что вокруг, на ступенях лестницы и на паперти, толпятся люди. Внутри храма слабо теплились редкие лампады и свечи — так, словно служба уже кончилась. Навстречу Ивану, вглядываясь в прохожих и заложив руки за спину, медленно шел долговязый военный. Сначала он прошел было мимо, но потом брови его дрогнули, и он резко остановился: