Анатолий Марченко - Смеющиеся глаза

— А ты хуже, что ли? Да если б я парнем была, я бы в тебя влюбилась. У тебя глаза вон какие! Заглянешь — утонешь.

— Только и всего, что глаза.

— И неправда. А губы? Так бы и поцеловалась с тобой. А брови? Вон они, как все равно куда лететь собрались. Только строгая ты. Не подступись к тебе. Пропадет твоя красота. Выходи замуж за Павлика.

— Нет, Зойка. Тебе, может, любовь как игрушка, а мне она не для игры.

— Ой, что мне с тобой делать?! — испуганно воскликнула Зойка и почему-то заплакала.

Мне стало не по себе. Я незаметно вышел из своего укрытия и быстро свернул на боковую тропку.

Едва я вернулся на заставу, как Нагорный пригласил меня пообедать в солдатской столовой.

В маленькой уютной комнате пахло щами из свежей капусты и яблоками. Каждый стол был накрыт скатертью, на окнах висели легкие вышитые шторки.

— Это что же, сами солдаты делали?

— Жены, девчата. Юля, Валя, Зойка, ну и… Нонна.

— А картину кто рисовал? — спросил я, указывая на отлично выполненный приморский пейзаж.

— Разве вы не знаете? Лейтенант Колосков. Он способный парень.

В это время в столовую вошел долговязый пограничник.

— Приятного аппетита, — вежливо сказал он, обращаясь к нам. — Товарищ капитан, разрешите поесть?

— Присаживайся к нашему столу, — пригласил Нагорный.

Солдат присел на кончик табуретки. Чувствовал он себя неловко. Его белесые глаза поглядывали на нас наивно и беспомощно.

— Теперь на заставе, — сообщил мне Нагорный, заметив, что я с любопытством разглядываю тонкие кисти рук солдата, — люди с десятилетним образованием не редкость. Вот, к примеру, у рядового Мончика, — он кивнул на солдата, — аттестат зрелости.

Мончик еще пуще покраснел.

Повар принес жирные щи в алюминиевых мисках. Я дотронулся до этой посудины и сразу же отдернул руку.

— Напиши-ка, Мончик, пограничную песню, — снова заговорил Нагорный. — Для своей заставы. Да такую, чтоб за душу хватала. Ты слышал «Я люблю тебя, жизнь»? Вот такую. Напишешь, мечтатель?

— Попробую, — неуверенно ответил Мончик, — вдохновение не приходит.

— Так где ж еще быть вдохновению, как не на границе? Люди сюда специально за ним приезжают. А ты — не приходит!

Когда мы вышли из столовой, застава строилась на занятия.

Старшина Рыжиков, веселый человек с орлиным носом, выравнивал шеренги, готовясь вести людей на огневую подготовку. И тут, неизвестно откуда, возле строя появилась Светланка. Она независимо прошлась вдоль рядов и, подражая старшине, озабоченно вглядывалась в лица пограничников.

— Смоляков! — вдруг сердито воскликнула она, не останавливаясь. — Почему фуражка набок? Третий год служишь!

Солдаты засмеялись. Громко, на весь двор захохотал Рыжиков.

Смоляков — Светланкин любимец. Он учит ее читать, играть на баяне. Но Светланка непреклонна. Она любит порядок. Дружба дружбой, а служба службой.

— Видите, — невесело сказал Нагорный. — Не девочка, а второй старшина.

— Разрешите вести людей на занятия? — подошел к нему Колосков.

— Ведите, — отозвался Нагорный. — Мы подойдем к вам немного позже. Я сейчас беседовал с народом, и мы решили, что с сегодняшнего дня каждый пограничник будет отправляться на границу через учебную следовую полосу и оставлять на ней свои следы. А потом их изучать. Как на них действует дождь, солнце, ветер. И соревнования по следопытству нам надо проводить чаще, хорошо бы раз в неделю. Евдокимов обсудит этот вопрос на комсомольском бюро.

— Ясно, — сказал Колосков.

Лицо его, как мне показалось, оставалось безучастным и равнодушным. Я ожидал от него предложений и большей заинтересованности в том важном вопросе, о котором говорил Нагорный.

Через несколько минут строй пограничников миновал арку и скрылся в лесу. Оттуда донеслась песня:

— Черт знает что! — возмутился Нагорный, прислушиваясь к песне. — Скажите, что вы пели в строю, когда были солдатом? «Дальневосточная, даешь отпор» пели? «Броня крепка и танки наши быстры» тоже пели? А потом: «До свиданья, города и хаты». И мы пели. И о границе пели. А это же фокстрот! И Колосков ничего, шагает, да еще, наверное, радуется.

— Вы что же, против лирики?

— Нет. Лирику я люблю. Но строевая песня должна звать в бой, чтобы от нее сердце горело. Помните: «И сегодня, как прежде, сердце пылает боевым огнем!» — пропел он тихо, задушевно.

Он словно ожил.

Однажды я проснулся среди ночи. Стоило приоткрыть глаза, как мне почудилось, что я тихо и неслышно лечу на сказочном корабле совсем близко возле луны и таинственно мигающих звезд. Приподнявшись, я наконец понял, что вся комната залита лунным светом. Луна плыла прямо в окно, словно ей не терпелось получше рассмотреть все, что происходило в комнате.

Я прислушался. Кто-то почти неслышно ходил неподалеку от меня. Время от времени осторожные шаги затихали. Немного позже в соседней комнате послышались голоса. Видно, разговор начался уже давно.

— И к чему эти прогулки возле самой границы? — медленно, как бы ощупью находя нужные слова, говорил Нагорный. — Ты знаешь, что это не разрешается. Даже жене начальника заставы.

— Ревность? — нервно, отрывисто спросила женщина, голос которой я слышал впервые. — Так скажи прямо. Все гораздо проще и яснее. Ромуальду Ксенофонтовичу хотелось настроить себя, ощутить чувство границы. Предстоит самая ответственная съемка. А ты… У Сервантеса, кажется, сказано, что ревнивцы вечно смотрят в подзорную трубу, которая вещи малые превращает в большие, карликов — в гигантов, догадки — в истину. Режиссер не может творить без вдохновения. Творчество — это не то что высылать наряды и проверять, как они несут службу.

— Пограничная служба — это тоже творчество, — упрямо возразил Нагорный. — В ней тоже есть своя красота. Но кто виноват, что не каждому дано ее видеть? Дело не в этом. Мне бы не хотелось в следующий раз посылать тревожную группу, чтобы выдворить нарушителей режима из пограничной полосы.

— Этого делать не придется, — с чувством превосходства сказала женщина. — Скоро некого будет выдворять. Я уже говорила тебе, что уеду. Я проверяла себя. И, кажется, экзамен выдержан. Сомнениям и колебаниям приходит конец.

— Значит, юность забыта? Значит, все, чем мы жили, — украдено?

— Не нужно громких слов. Я не переношу их даже на сцене. Пойми, искусство повелевает человеком.

— Раньше ты говорила другое.

— Раньше… Человек растет, совершенствуется. Меняются его взгляды, привычки, мечты. Кажется, только ты постоянен. Ты предан своей заставе, как идолу. — Женщина помолчала и добавила тише и мягче: — Пусть все, что я тебе сегодня рассказала, для тебя не будет неожиданностью. Я люблю честность.