Александр Удалов - Чаша терпения

Дома заметили ее рассеянность, непривычную молчаливость. Но Надежда Сергеевна сослалась на усталость, на недомогание. Ночью приходилось притворяться, что спит, потому что Ольга Васильевна, просыпаясь, прислушивалась, вставала посмотреть, спит ли она. Но она не спала, не сомкнула глаз за всю эту долгую декабрьскую ночь. Только перед самым рассветом забылась какой-то болезненной дремой, и впервые за многие годы ей привиделся отец.

«— Ты ведь не можешь меня упрекнуть в том, что я сентиментален, — сказал он, вдруг возникнув из снежной пыли там, где стояли сани с Августом у Казанского собора.

— Я не знаю, о чем ты говоришь, папа, — ответила она, почему-то пугаясь его.

— Мне жаль тебя, — опять сказал он.

— Но почему?

— Да ведь этот негодяй принес тебе одно горе… И вместо того чтобы возненавидеть его, ты продолжаешь его любить.

— Да.

— В этом твое несчастье.

— Да, я знаю.

— Тебе, должно быть, очень трудно?..»

Вместо ответа она громко застонала.

— Что с вами, Надежда Сергеевна? Что с вами? — с тревогой спрашивала Ольга Васильевна, стоя у ее кровати. — У вас что-нибудь болит?

— Нет… Ничего… Я видела сон, — сказала она, улыбаясь и приветливо, и виновато.

Несколько дней после этого Надежда Сергеевна боялась ходить по городу, опасаясь вновь встретиться с Августом. Но страх, смешанный в то же время с желанием встретиться, был напрасен, Август не встречался, и она была рада этому.

Зима прошла в бесконечных рассказах и воспоминаниях о Средней Азии, о Ташкенте, о поездках на легких санитарных дрожках по пыльным кишлачным дорогам, через бурные реки, о цветущих садах и золотых виноградниках, о сладких дынях и персиках, налитых солнцем и тяжелым медом. Нечего и говорить, сколько теплых задушевных слов было сказано ею о своих друзьях…

Андрей Филиппович с особенным интересом расспрашивал про 1905 год, про митинги и забастовки в Ташкенте.

Все эти воспоминания и разговоры не раз вызывали у Надежды Сергеевны слезы, и она все чаще признавалась, что ее неодолимо тянет назад — в Ташкент, в Среднюю Азию.

Как-то уже летом, в пору белых ночей, она поехала на берег Финского залива, туда, где они сидели когда-то с Августом на мшистых валунах. Неизвестно, что подумал о ней извозчик, когда она велела ему остановиться среди прибрежных сосен и ждать ее возвращения, а сама пошла к берегу моря. Жемчужный туман стоял над самой водой, волны тихо шептались, и стало казаться, что они шепчутся, лаская друг друга, и туман не зря укрыл их от случайных людских глаз, и от неба, и от высоких сосен, которые спускались к самому берегу. Однажды Надежда Сергеевна даже приостановилась и прислушалась — ей и в самом деле почудились человеческие голоса. Она сделала еще несколько осторожных шагов, словно подкрадывалась к таинственному и заветному камню, влажный теплый песок морозно скрипел под ногами. Гулко стучащее сердце в груди, чуткий слух не обманули ее: на старый знакомый камень внезапно поднялись двое — мужчина и женщина.

Она была от них уже в трех шагах, но они не видели ее, смотрели в жемчужную морскую даль.

— Я сейчас закричу, и если она все еще любит меня, то отзовется, — сказал Август.

— Я ее ненавижу, — проговорила женщина. — Уйдем отсюда.

— Люблю-ю-ю!., — вдруг далеко-далеко прокатилось над морем…

Она закрыла уши ладонями и побежала прочь, будто не этот призывный голос раздавался у нее позади, а леденящий ужас гнался за ней по пятам.

— Надя! — слышалось теперь сзади. — Остановись, Надя!

Но от этих слов ужас еще больше охватил ее, и она побежала быстрее.

— О, боже! Зачем я пришла к морю? Зачем? — спрашивала она себя, лежа ночью в своей постели.

Утром Андрей Филиппович возвратился с ночной смены.

— Надежда Сергеевна, — сказал он ей мрачно, — первого июля, в Ташкенте, в Троицких военных лагерях восстали саперы.

— Саперы? Солдаты?

— Да. Восстание длилось всего одну ночь и к утру второго июля было подавлено.

— А последствия этого восстания?

— Последствия? У нас организована демонстрация рабочих. В Москве и Риге тоже. Но там, в Ташкенте, последствия очень неутешительные. То есть, не то что неутешительные, а прямо-таки мрачные. Да, да, мрачные, — повторил он. Потом добавил, взглянув на нее своими серыми уставшими глазами. — На следующий день было арестовано шестьсот человек. Двадцать два человека бежали, но девятнадцать пойманы. Остались трое. Вот… Надежда Сергеевна… И мне пишут, что если бы вы согласились…

— Что? На что согласилась?..

Он долго расстегивал ворот черной косоворотки и не отвечал.

— Андрей Филиппыч? На что согласилась?

— Одним словом, вы сейчас там очень нужны, — сказал он, расстегнув ворот и вздохнув.

— Нужна?

— Нужны. Она помолчала.

— Ну что ж… Я еду.

— Как?! Вы так быстро решили?

— Ну… а что же решать? Ведь вы говорите, нужна?

— Да. И потом там сейчас опять добились… открыли на селе медицинский пункт.

— Открыли?!

— Да.

— В таком случае… в таком случае я еду. И немедленно.

— Но, может быть, вам больше не хочется снова туда возвращаться?

— Что вы! Что вы такое говорите, Андрей Филиппыч! — воскликнула она уже совсем весело. — Напротив. Меня тянет туда безумно.

— Это вы серьезно?

— Очень серьезно. Я просто счастлива.

— А как же дочка?

— Дочка?

— Может, оставите ее пока у нас? Пуще чем за родной будем за ней ходить.

— Я понимаю… понимаю… Но жить без нее тяжело. Брать с собой боюсь. Опять эта малярия. А Наташа ведь такая слабая. Она родилась у меня семимесячная.

— Так ведь на время, Надежда Сергеевна?..

— Что «на время»?..

— Да если у нас оставите. Ведь потом приедете за ней.

— Удастся ли?

— Удастся. Люди помогут.

— Знаете что, Андрей Филиппыч?..

— Слушаю вас, Надежда Сергеевна.

— Вы удивительно похожи на своего отца, — вдруг сказала она, глядя на него сияющими глазами, — и характером, и манерой разговаривать, и вот… взгляд у вас такой же, чуточку с прищуром, но это от доброты, от сердечности вашей… Уж очень вы ко всем внимательны, за всех переживаете…

— Не согласен с вами.

— Как? Не согласны?

— Не всех надо жалеть. Вот я о чем, Надежда Сергеевна.

— А… ну так… Это зерно.

— Однако как же с дочкой-то? С Наташей?

— Подумаем еще, Андрей Филиппыч. Я, право, не знаю… не знаю, как быть.

— А то глядите, можно ведь не ехать вовсе.

— Еду. Еду, Андрей Филиппыч. Это решено. Еду.

Удивлению и умилению Балтабая не было границ. Шутка ли, сорок четыре года прожил он безвыездно в этом кишлаке, если, конечно, не считать дней, когда бывали они вместе с Декамбаем (тогда их еще все звали, как зовут близнецов, — Хасаном и Хусаном) уходили на сезонные работы, на поденщину или просто нанимались батрачить где-нибудь неподалеку от дома, в ближнем кишлаке. Нужно еще иметь в виду, что за свои сорок четыре года он двенадцать раз был в Ташкенте. Двенадцать раз! Такое не каждому посчастливится.