Михаил Златогоров - Вышли в жизнь романтики

В восьмом он стал писать стихи, одно посвятил Юле, в нем были такие строчки:

Листок со стихами Юля спрятала на груди. Прочитав их дома, в одиночестве, она стала разглядывать себя в зеркале. Ей хотелось понять, почему Игорь назвал ее глаза «вечерними». Глаза у нее были карие, с короткими золотистыми ресничками. Даже, пожалуй, глаза были с рыжеватым отливом, как и волосы. Вечерние? Не похоже, но красиво. Игорь умел увидеть красивое там, где никто не видел.

В девятом они уже учились вместе. Игоря избрали комсоргом. Теперь он писал не только лирические, но и публицистические, политические стихи, подражая немного Маяковскому. Одно его приуроченное к первомайскому празднику стихотворение напечатали в областной комсомольской газете. Вырезка (принес ее сам сияющий Игорь) гуляла по всему классу, переходила из рук в руки. Все гордились Игорем. И особенно Юля. Правда, после этого он стал порой заноситься. Были в классе девочки, которые критиковали его. Из-за Игоря Юля нередко спорила с подругами: «Он не задавака, он поэт».

В год окончания школы — тысяча девятьсот пятьдесят пятый — Игорь грезил морем. Море и стихи. Стихи и море. Только ради этого и стоит жить…

Игорь раздобыл черную морскую фуражку — «мичманку». Носил ее как-то особенно молодцевато, с заломом. Школа дала ему хорошую характеристику, когда он решил послать бумаги в военно-морское училище. Но подавать в военно-морское он передумал. Кто-то отсоветовал: слишком много там узкоспециальных, технических дисциплин.

Игорь метался.

Юля понимала друга: ох, как не просто выбрать дорогу, найти себя!

И вот в тот вечер, когда они возвращались с занятия литкружка, Игорь вдруг сказал Юле:

— До чего надоело в Ленинграде! Читала обращение? Едем на Север!

Уже несколько месяцев Юля работала в типографии. Ее учили наборному делу на линотипе.

— Решайся, Юль. Сопки увидим, оленей… помнишь у Джека Лондона Смок Беллью? «У меня всего только одна смена белья, и мне хочется отведать медвежатины». Ты будешь моей Лабискви!

Она заколебалась.

В типографии было интересно. Мягко стрекотали, позванивая, умные машины. И все же…

Снова испытала Юля волнение, какое пережила в январе пятьдесят четвертого года, когда в жизнь ворвалось новое, емкое слово «целина», когда по радио часто передавали задорную песенку:

Ехали сверстники, ехали туда, где очень нужны, где их очень ждали. Ничего им не было страшно.

Сейчас повторялось то же: Юля открывала газету и читала — едут. Включала радио — едут. Да она сама в типографии набирала письма сверстников в газету. Они откликались на призыв к молодежи. Готовы ехать на Север, на Восток — прокладывать железные дороги, возводить заводы, строить новые города! Что же, ей только и остается, что читать про других?

Прямо из типографии она рванулась в райком. Подала заявление. Через два дня ей вручили путевку.

…Смятенная и подавленная, вышла Юля на вокзальный подъезд. Глаза ее были печальны. Пряди рыжеватых курчавых волос растрепались.

Где-то позади раздались звуки духового оркестра. На платформе начинался митинг.

Через десять дней, когда вернулся из командировки отец, Юля собралась в дорогу.

Мать была еще слаба. Юля простилась с ней дома. На вокзал проводили ее отец и Славик.

— Может, мама свалилась… из-за тебя? — негромко сказал отец, когда они присели на скамье в зале ожидания. — Справку не забыла?

— Тут она! — Юля похлопала по нагрудному карману лыжной куртки. — Не знаю… Но в чем моя вина? Переубедить маму я не могла.

— Да-а-а… — протянул отец, поправляя очки.

— Софья Александровна, мать Игоря, сказала: «Это благородный почин. Человеческой совести нужны хорошие, благородные поступки».

— Нужны, нужны! — Отец застегнул пуговицу на кармашке Юлиной куртки. — Игорь уехал?

— С первым составом. На вагонах: «Вперед, на Север!», «Принимай, Север, посланцев комсомола!» На вокзале оркестр…

— А ты вот без музыки. Обидно?

— Только бы добраться.

— Если хочешь, я позвоню в Мурманск, у меня там знакомый, он тебя встретит, посодействует.

— Не надо.

— Не надо так не надо.

Гулкий вокзальный радиоголос объявил посадку. Юля вскочила, схватилась за ручку чемодана.

— Поставь, — сказал отец. — Успеем.

Они переждали, пока у дверей на перрон рассосалась пробка, потом вышли на платформу, разыскали вагон. Отец деловито осмотрел купе, взгромоздил чемодан на верхнюю полку, перебросился двумя-тремя словами с попутчиками.

— Напишешь, как приедешь?

— Обязательно, папочка.

— Мм… Может, все-таки позвонить?

— Папа, я ведь не маленькая.

— Ну хорошо, хорошо. Давай посидим на прощанье… Да, пора. Есть такая современная поговорка: «Уходя, уходите». Так мы пойдем, пожалуй.

Все втроем вышли из вагона на платформу. Славик уставился на электрические часы под куполом вокзала, где на большом диске циферблата то зажигались, то гасли светящиеся стрелки.

— Юль, пришли медвежонка в клетке… Не забудешь?

Что она могла ему ответить?.. Поцеловала братика, потом прижалась к плечу отца. Ступеньки вагона поплыли, она вскочила на нижнюю, крепко держась за поручень. Отец торопливо протирал стекла очков. Не успел, сунул очки в карман, неуклюже помахал платком. И вот уже не видно ни его, ни Славика.

Это была первая в жизни Юлии Костровой самостоятельная поездка.

Мурманск не так уж далек от Ленинграда. Куда дальше от него уральский рабочий городок Миасс или Таганрог, где Юля проводила летние каникулы. Но в тех путешествиях ее никогда не оставляли без бдительного ока старших.

На Урал она попала совсем маленькой.

От уральских дней запомнилось странное слово «вакуированные», темные мощные стволы заводских труб на бледно-синем морозном небе. Запомнилось, как ходили на почту, мама протягивала в окошечко паспорт и тихо спрашивала всегда одно и то же: «Костровой есть?» И как тут же, на почте, торопливо разрывала конверт и доставала листочки, исписанные мелким папиным почерком. Он писал из какой-то «полевой почты» (дальше шел трудный четырехзначный номер).

Осенью сорок пятого Юля смогла уже сама написать отцу — он все еще служил в армии, — что пошла в первый класс. И хотя мама смеялась: «Ну и написала… как курица лапой!» — Юля была довольна: вот удивится, обрадуется папка!

А в Таганроге она всегда гостила в доме дяди Кеши, старшего брата матери, работал он мастером на заводе «Красный котельщик». Вся семья дяди очень любила ее. И город ей нравился, чем-то напоминал Ленинград — такие же широкие, прямые улицы, залив с белыми крыльями яхт на горизонте. Даже Петр здесь тоже был, и тоже бронзовый, но не на коне, а на скалистом выступе берега, с рукой, властно сжимающей рукоять шпаги.