Владимир Ляленков - Сёстры Строгалевы (сборник)

— Ну что же так, а? Ах, девки, девки! — И пойдёт прочь.

И вот случилось следующее: в прорабскую входят пять беременных женщин и молча рассаживаются на лавке. Одна, постарше, подаёт Федорычу записку. Все пришедшие никогда у Федорыча не работали. Их прислали от другого прораба, у которого с деньгами худо.

Федорыч и не смотрит на записку. Он хватается за голову, накланяется к столу и поочерёдно осматривает лица пришедших.

— Это что такое? — наконец стонет он. — Вы с какого неба свалились? Я спрашиваю: зачем вы пришли?

— Иван Фёдорович, — говорит подавшая записку, — главный инженер нас прислал к вам, а мы ни при чём…

— А я при чём?! При чём я? Где я денег возьму, а? Вы бы спросили у главного инженера: он на вас фонды прибавит мне? С потолка али с неба деньги валятся?

Федорыч выбегает из прорабской и сталкивается с мастером.

— Иди! — кричит он мастеру в лицо. — Это по твоей части. Инженеррры…

Картавин входит. Женщины очень молоденькие. Они стесняются, опускают глаза, — приём Федорыча смутил их.

Та, что постарше, говорит соседкам:

— Вы, девки, не бойсь: он, шальной, всегда так… Заорёт, закричит, а закон есть закон. Мы тут ни при чём.

Мастер переписывает их фамилии в журнал. Некоторое время соображает, куда бы их определить, и наконец говорит:

— Ну вот что, девушки… Идите в лес, наломайте веников и займитесь уборкой.

Женщины уходят.

Через полчаса Федорыч влетает в будку.

— Ну, ублаготворил?

— Нельзя так, Федорыч. Закон есть закон, напрасно людей теребишь.

Прораб тяжело опускается на лавку.

— Ну, Борис Дмитрич, я же не зверь лесной, — стонет он печально. — Да я им заплатил бы по сто рублей на день, но где взять?

— Ничего. Выкрутимся.

— Да… Ну ладно. Давай-ка прикинем, сколько выходит Савельеву и Куприянову…

Это самые большие бригады, и им закрывали наряды в первую очередь. Пока мастер роется в столе, выкладывает наряды и просматривает журнал работ, Федорыч рассуждает:

— У Васьки Пучина опять баба родила. Это у него уже пятый… Сам Андреев старуху мать привёз, да сестра к нему приехала из деревни. Покуда не работает… Эх, денежки-денежки-и-и!..

Случалось, не успевали подписать в срок наряды. Тут уж суббота подбежала, а в понедельник обязательно нужно отнести бумаги в контору.

— В воскресенье посидим немного, — окажет Федорыч мастеру, — часика за три и разделаемся.

Придут в воскресенье в прорабскую и считают да пишут. К середине дня окончат.

— Ну что, кажись, конец? — скажет Федорыч.

— Да, вроде разделались…

— Эх-хе-хе, денежки… Денежки, брат ты мой, всем нужны. Куда ни кинь, держат деньги человека…. Что ж, понятное дело — каждому охота поработать сколько нужно да и отправиться спокойненько домой, в магазин зайти, поглядеть, подумать, чего взять получше, нагрузился — и до свиданья.

Федорыч глядит в потолок, потом на Картавина. Помолчат. Мастер сложит бумаги, закурит.

— Слышь ты, читал я вчера в газете: машины такие будут — хошь по земле на ней езжай, хошь по воздуху. Дорог — так и не надо. Подъехал — дом стоит. Сейчас — раз и через него. Болото, скажем, — прыг и перелетел. А так поди сунься куда от Кедринска — мигом в болоте увязнешь…

Федорыч вытащит из потайного карманчика часы:

— Половина третьего. Эк ты времечко бежит…

Весь день мастер и прораб бывали вместе, а как кончался рабочий день — порознь. Федорыч к себе домой, к семье уйдёт, Картавин — в общежитие, где жил с такими же, как и он, инженерами.

Федорыч несколько раз приглашал Картавин в гости. Скажет:

— Может, зайдёшь, Борис Дмитрич?

— Некогда, Федорыч. — И вся недолга.

А однажды заглянул. Случилось это вечером, после планёрки. На планёрке им досталось обоим за ограду, которую не поставили в срок. Оба считали себя невиновными — людей не хватало.

На планёрке Федорыч отмолчался, а как пошли по улице, заговорил:

— Чего же он хочет? Что я, самовар, что ли, чтоб всех напоить из одного крана?

До угла им было по пути, а стали прощаться, Федорыч сказал:

— Слушай, может, зайдём ко мне? Посидим, посмотришь, как я живу. Возьмём бутылочку и, слышь, по-человечески посидим. Что ж мы с тобой, собаки, что ли?

— А жена?

— Не-е… она при гостях ничего не скажет.

Картавин согласился.

Занимал Федорыч половину коттеджа. Половина эта состояла из трёх комнат и кухни. В большой комнате, где обедали по праздникам и гостей принимали, стоял круглый стол, шкаф для одежды и белья; в углу тумбочка с книгами; у стены оттоманка. В другой комнате Федорыч да жена спали, в третьей — дети. У них было трое детей. Старшая, Клавдия, уже училась в Ленинграде, двое жили в семье — мальчик и девочка: Коля учился в шестом классе, Валя — в пятом.

Маленький дворик Федорыча огорожен решётчатым низким заборчиком из дощатых планок. Во дворе сажали каждый год немного картошки, грядку лука, грядку моркови. В сарайчике хранились дрова и бегало шесть кур.

Когда входили в дом, Картавин задержался в коридоре, вытирая ноги. Надежда, услышав кряхтенье мужа, вышла из кухни и подозрительно глянула на него. Но появился Картавин, и она, ответив на приветствие, вернулась на кухню.

— Стреляй, стреляй, — сказал ей вслед Федорыч, — ни в одном глазу — мы с собой принесли.

Надежда и бровью не повела, что недовольна. Подала им обед, рюмки и ушла к детям.

Федорыч подмигнул:

— Она, брат ты мой, вот сколько живу, так ни разу и не выпила как следует… Надя, иди с нами посиди! — позвал он её.

Жена вернулась, присела.

— Знаете, — говорила она Картавину, — у него привычка: сам пьёт и другие должны то же самое. У них тут и родня вся такая… А ведь ему нельзя…

— Но-но! — перебил её Федорыч. — Молитвы потом, не хочешь — и не надо.

Жена рассказала, что достала отрубей. Преподнесла печальную новость: у Ильиной Катерины муж сбежал неизвестно куда.

— Раз сбежал, так, конечно, неизвестно, — заметил Федорыч. — Вы доведёте…

Посидев ещё немного, жена опять ушла к детям.

— Видал? — подмигнул Федорыч, когда Надежда прикрыла за собой дверь. — Во, брат, я тебе дам совет: жениться как будешь — бери хозяйственную, чтоб дом берегла. Эти вот ваши: туда-сюда — нет! Так, одна видимость…

Поговорили о работе, о Гуркине. Федорыч переорал начальство, какое повидал в жизни, а потом снова начал о себе.

— Ты вот послушай, — он старался говорить тише. — Это же у меня не первая жена, а старшая дочь не родная.

— От первой жены?

— Нет, не то. Клавдия — её, а не моя… Вот слушай, что я тебе расскажу, брат ты мой. Первая жена была у меня — ведьма. Чего смеёшься? Правду говорю, сущая ведьма! Погоди… Как выписался я из госпиталя по чистой, так в Тихвин и приехал. Конечно, сразу в военкомат — и домой в деревню, в своё Осташкино. Не то чтобы на самом деле, а так, представление, — от тишины ходил как глухой. Веришь ли, брат ты мой, кругом тихо, ну чистое болото. Лес кругом, избы как избы, бабы как бабы, а не могу. Хоть вешайся. А я — то каких только городов не повидал, где только не побывал!.. В общем снова подался в Тихвин и определился там в милицию. Тут вроде поживей. Поручили мне базар да на вокзал ходил изредка. Работаю. Баб таскаю с корзинками, жуликов хватаю, с пьяными воюю… Ничего. А жил при милиции в общежитии. Надо жениться? Надо. Ходили как-то кино смотреть, а как вышли — вижу, стоят две. Ну подошли, как обыкновенно, завели разговор, и одну провожать я пошёл. Сказала, боится, дескать, идти. И вот, брат ты мой, как проводил, да так и женился… Вначале ничего. Жили и жили. Да. Забеременела она, и давай концерты вытворять. Ляжет на кровать и лежит. Лежит ночь, день и вечер. А знаешь то время — голодно жили. Вот я намотаюсь за день на базаре, приплетусь домой чуть жив. Жили же мы с ней в её комнатке. Платили сто рублей хозяйке. Разденусь потихонечку, загляну в дверь — лежит. Ничего. Сейчас на кухню. Начищу картошки, наварю щей, второе сделаю — всё честь по чести. Разолью по тарелкам и зову её: «Маша, идём поедим».