Владимир Ляленков - Сёстры Строгалевы (сборник)

Геня знал, зачем выходит мать, и, когда она возвращалась к нему, успокаивал:

— Вот кончу болеть, — говорил он весело, — вырасту, выучусь, буду работать и буду приносить тебе много денег. Ты же будешь тогда старенькой.

— Да, сынок, — отвечала мать.

— Потом я женюсь, и заведём детей.

— Господи, — вздыхала мать.

Отца Геня никогда не видел, мать о нём ничего не говорила.

Едва началась война, Геня всё просил книг о войне.

Надо было знать: кто такие фашисты? Зачем они напали? Какие бывают бомбы? Из книг он усвоил, что человек должен знать много-много и тогда жить будет легче…

С продуктами было плохо. Но Геня этого не замечал: за годы болезни он ни разу не испытывал голода и ел мало. Хлебнёт несколько ложек супу, съест картофелину и сыт. От этого на душе у матери и больно, и спокойно. А иногда делалось страшно. Доктора говорили: после болезни наступят дни, когда мальчик почувствует голод. И будет есть всё, что попадётся. Они даже предупреждали, чтобы первое время мать следила и не давала много съесть за один раз. Но дни шли, а Геня оставался равнодушным к еде. Мать уйдёт вечером в ночную смену, он завесит окно, зажжёт лампу и, прихлёбывая горячий чай из кружки, читает, пока не уснёт. Все дни и ночи у Гени слились в какой-то один длинный-длинный день. Прочитанное часто снилось. Действительность и эти сны перемешались. И казалось, что все вокруг, кроме матери, сон, но вот когда он вырастет, тогда— то настанет не сон, а какая-то настоящая жизнь.

Потом Геня начал вставать.

Однажды он проснулся, и ему сначала показалось, что ещё ночь. С вечера окно было завешано двумя одеялами. Он полежал с минуту неподвижно, прислушиваясь, затем отбросил одеяло и сел, свесив с кровати свои тонкие ноги, похожие на палки. По шуму трамвая и другим знакомым звукам, доносившимся с улицы, он понял, что уже день. Но почему так холодно? Он подошёл к окну, приподнял одеяло. Потянуло морозом. Окна были разбиты. Подоконник занесло снегом. Многие окна противоположного дома тоже были без стёкол. Он отыскал в углу старую фуфайку и заткнул ею разбитое окно. Затем торопливо оделся и дрожа постоял у двери, послушал. На кухне никакой возни не слышно. В замочную скважину тянуло холодом. «Который час?» — подумал он и посмотрел на стенные часы. Они стояли.

Геня взял топорик, лежавший в углу, наколол у порога щепок от толстой сухой доски и растопил круглую чугунную печку, труба которой выходила в окно. Когда дрова разгорелись, он засыпал угля, поставил разогревать суп в кастрюле и, накинув на плечи пальтишко, уселся перед печкой. Неожиданно чёрные тонкие брови на его худом личике сошлись, а на лбу собрались морщинки. Сон ли это был или нет? Ночью стреляли зенитки, где— то совсем близко упала бомба, стены дрожали. В коридоре бегали, кричали и что-то таскали по полу. В дверь к нему кто-то сильно стучал, но голоса Евдокии Михайловны не было слышно, и он не отозвался. Нет, это был не сон! Он вспомнил: едва беготня в коридоре стихла, он повернул ключ и выглянул. В коридоре было темно. Вдруг совсем близко загрохали тяжёлые шаги, и он, не успев замкнуть дверь, спрятался под мамино пальто, висевшее на вешалке. В комнату вошёл незнакомый человек в полушубке, посветил фонариком и вышел обратно.

— Никого нет, — крикнул человек кому-то.

— Ну тогда всё, — ответил другой голос.

Шаги удалились, он запер дверь на ключ и забрался под одеяло.

Припомнив это, Геня взял с подоконника книгу, подсел ближе к печке. «Где же мама? Почему её нет?» — то и дело думал он, глядя на дверь и прислушиваясь. Между тем суп в кастрюле кипел, из-под крышки закапало на печку, запахло горелым.

Геня снял кастрюлю, поставил на стол и вдруг замер. Скрипнула входная дверь. Это мама. Но нет, шаги не мамины. Они тяжёлые, редкие, такие, как ночью.

В комнате Евдокии Михайловны что-то упало на пол. На дверь надавили.

— Кто там? — спросил Геня.

Минута тишины, и в дверь затарабанили.

— Кто там? — повторил он. — Мамы нет, я один дома. Это квартира Фроловой, вам кого надо?

— Мальчик, открой дверь! — приказал грубый голос.

— Я не могу этого сделать. Мама не велела открывать. Не дёргайте ручку, она слабо прибита.

— Чёрт знает что, — выругался грубый голос, — мальчишка откуда-то взялся. Эй, Григорьев, иди сюда!

Приблизились ещё шаги.

— Мальчик в комнате.

— Не может быть. Я ночью сам проверял — никого не было.

— Ну послушай…

В дверь застучали снова.

— Пожалуйста, не стучите, — Геня нагнулся и взял топорик, — я же вам говорю: мамы нет. Вы кто такие? Я больной. Подождите маму, она скоро придёт с работы.

— Слушай, пацан, открой дверь! Дом может рухнуть, и ты погибнешь.

Геня не отвечал больше, он налил супу в тарелку и сел есть, раскрыв книжку перед глазами, топорик положил, у правой руки.

В коридоре зашептались. Потом на дверь надавили, она, затрещала. Геня отскочил к окну. И не успел взмахнуть топориком, как сильная рука выхватила его и швырнула под кровать.

— А ну быстро одевайся! — приказал ему военный в шинели. На шапке у него сидела красная звёздочка.

— В чём дело? — прошептал Геня.

— Живо! Живо!

Один военный одел его, обул. Второй собрал в узел хлеб, варёную картошку. Его взяли на руки и понесли по тёмному коридору. До того момента он считал себя достаточно сильным, чтобы защитить свою комнату. Но когда несли, он почувствовал себя таким беспомощным, жалким существом, что от обиды заплакал. Не зная, что лее делать ему, он только тяжело дышал и смотрел на шагающие сапоги.

Перед домом на другой стороне улицы стояла грузовая машина. В кузове оидели дети, у бортов стояли женщины.

— Примите ещё одного, — сказал военный, подняв его, — и езжайте. Больше никого нет.

— Ой, какой лёгонький, — сказала женщина, — этот и есть Фроловой?

Кто-то ответил:

— Он болел долго.

В кузове было тесно, но для Гени нашлось местечко.

Шофёр завёл машину, она зафырчала, затряслась и покатилась. Мелькали заклеенные белыми полосами окна, заснеженные балконы.

— Куда мы едем? — несколько раз спрашивал Геня.

— Сейчас сядем в поезд и уедем туда, где не бомбят, — спокойно объяснила ему девочка рядом, — а когда война кончится, вернёмся обратно сами или за нами приедут родители.

— Мама знает, что я еду? — спросил он ту женщину, которая усадила его.

Женщина кивнула.

— Да, знает. Она и сказала, чтобы мы тебя забрали.

Хотелось узнать подробности о маме. Но он сильно устал и скоро затих.

На вокзале детей ждали длинные зелёные вагоны. Геня пришёл в себя, когда уже сидел на скамейке у окна. За окном толпились люди. Они кричали что-то, махали руками. Все скамейки в вагоне были заполнены, и дети тоже кричали, плакали, махали руками. Женщины, ехавшие с детьми, совершенно измученные, говорили: