Геннадий Семенихин - Летчики

Повторный полет на большую высоту подтвердил все наблюдения Сергея Мочалова. Данные Кузьмы Ефимкова помогли Северцеву составить окончательное заключение о том, в каком направлении надо совершенствовать конструкцию и оборудование.

Проводив вместе с полковником Шиханским Северцева, Кузьма с букетом сирени ворвался в санчасть, но у самой двери был остановлен Валерией Николаевной Цыганковой:

— Нельзя сейчас, Кузьма Петрович, честное слово, нельзя.

— Да что за тайны мадридского двора такие, — нетерпеливо гудел Кузьма, — почему доступ к командиру закрыли?

— Нина у него… — помявшись, ответила Валерия, и Кузьма понятливо закивал головой. — Тогда хоть веник этот передайте, — сказал он, кладя на столик врача букет…

…Мочалов проснулся от прохладного прикосновения чьей-то руки и открыл глаза. Прямо перед ним в белом больничном халате сидела Нина. Ему показались усталыми ее большие серые глаза, осунувшимся лицо. В глазах жены не было следов раскаяния, они смотрели сухо и напряженно.

— Ты пришла? — сипло дыша, сказал Сергей и приподнялся.

Она молча кивнула, и губы ее вздрогнули.

— Сережа… тебе очень больно?

Мочалову показалось, что она спрашивает об этом лишь потому, что не припасла другого вопроса и не знает, как можно начать разговор. Злое чувство раздражения глухо поднималось в нем. Эта женщина вдруг показалась ему безразличной и чужой.

— Спасибо. Сейчас не больно. Больно, когда у человека что-то отнимают. Я уже пережил свою боль.

— Сережа! — заговорила она, с трудом подыскивая слова, и опустилась на пол, рядом с его кроватью. — Сережа, пожалей меня, ты же все должен понять.

Она уронила голову на край постели, щекой ткнулась в грубое ворсистое одеяло и беззвучно заплакала, сотрясаясь в рыданиях. Ее светлые волосы разметались по подушке и смешались с черными прядями Сергея. Мочалов до боли сжал зубы и, глядя в потолок, молчал.

— Встань, Нина, — сурово и требовательно сказал, наконец, он, — ты говоришь о жалости… а ты меня пожалела?!

— Я понимаю… я все теперь понимаю, — всхлипывала Нина.

— Не надо, — заговорил он тихо, — встань и забудь о том, что ты передо мной в чем-нибудь виновата. Если бы ты смолчала, я бы тебе не простил… до конца своей жизни не простил бы. Слышишь?!

— А теперь?

— Я тебя не осуждаю теперь, — как-то медленно, почти равнодушно заговорил Мочалов, так что можно было подумать, словно речь идет о самом обыденном и незначительном. — Я не осуждаю тебя, Нина… да, да не осуждаю. Только дороги у меня к твоему сердцу больше нет. Поняла? Оборвалась она!

Он глотнул подкатившийся к горлу клубок. И продолжал:

— Эх, Нина… а я в тебя верил… Я всю душу тебе открыл, ни одного темного переулка в ней не оставил… А ты предала мою любовь. Разве не так? Молчи! Я ни о чем тебя не прошу. А теперь уходи.

Он приподнялся над смятой, подушкой. Распахнулась рубашка, обнажив смуглую крепкую грудь. Глухо застонав, он повернулся лицом к стене.

Нина молча подняла сумочку и шагнула к двери.

Сидя на корточках, Нина укладывала в чемодан свои летние платья, белье, книги. В комнате было жарко, полуденное солнце било прямо в окно. Под шелковым абажуром жужжала муха.

Нина посмотрела на свой большой портрет, висевший над кроватью, задумалась, потом решила: пусть остается.

Она тщательно выгладила все рубашки и галстуки Сергея, привела в порядок письменный стол. Потом позвонила на городскую почту и попросила задержать Гришу Оганесяна, если он приедет за газетами и письмами для экспедиции. В дверь постучали. Нина отрывисто сказала «да, да, войдите», и почему-то не удивилась, увидев на пороге Галину Сергеевну Ефимкову.

— Нина, — заговорила Ефимкова, волнуясь, — в Энске всякая новость облетает дома со скоростью звука. Мне сказали, вы уезжаете. Это правда?

— Да. Правда.

— И еще мне сказали, что вы уходите от Сергея…

«Уже все знают», — горько подумала Нина.

— Нина, я не верю, — тихо, с испугом в голосе сказала Галина Сергеевна, и на ее лице появились красные пятна. Нина усмехнулась и глазами показала на чемодан.

— И я не верю до сих пор, но, вот, видите…

— Почему так поспешно, Нина?

— Так, вероятно, лучше.

Ей хотелось расплакаться, головой уткнуться в теплое плечо Галины Сергеевны, но, пересилив себя, она молчала.

— Так будет лучше… — повторила она, наконец, тихо, с расстановкой и сжала ладонями виски, — я сейчас ничего не понимаю… ничего не понимаю. Может быть, я и виновата… Это все так просто и страшно. Сережа мне не до конца поверил, ему представилось все в другом свете, все совсем не так. А может… может, мне и на самом деле нет оправдания. Все-таки, мне было не просто жалко другого человека, было к нему и какое-то чувство, если я позволила ему себя целовать. А потом… потом мне стало больно, ужасно больно за Сережу. И я написала ему обо всем без утайки. Когда я узнала, что он в санчасти, я шла сюда почти двое суток. После дождей обвалилось шоссе, и «газик» не мог по горной дороге проехать. Я шла пешком, голодная и больная малярией. Я всю правду ему рассказала. А он меня прогнал. Какая же это любовь, если она без жалости и сострадания… Нет, Галя, уеду я.

Светлый узел волос вздрагивал у нее на затылке. Галина Сергеевна стояла в нерешительности, молча теребя пальцами воротник платья. Она хотела утешить Нину, наговорить ей много ободряющих слов. Но подумала, что слова эти будут сейчас ненужными, ничего не значащими, пустыми. И она их не сказала.

Прямо с полетов с папкой бумаг майор Ефимков заехал в санчасть. Мочалов лежал на кровати, просматривая какой-то журнал. Он только вымылся в ванне, волосы его были еще влажны. Кузьма ввалился в палату без больничного халата, в запыленных сапогах и коричневой летной куртке.

— Здравствуй, друже. Я тебе бацилл не нанесу. Ты уже выздоравливающий.

— Верно, — без улыбки сказал Сергей, — подполковник Мерлушкин с завтрашнего дня разрешает выходить на службу. Что у тебя за бумаги?

— На подпись, Сергей Степанович. Отпускные билеты адъютанту Нефедову и Железкину, да еще Цыганков план партийно-политической работы подбросил. Сам он на полигоне сегодня.

Мочалов взял документы, строгая морщинка появилась у него над переносьем.

— Нефедову отпускной подпишу, а Железкину отпуск придется отставить. Не подумал ты, Кузьма Петрович. У нас такая горячка, а ты офицера на отдых отправляешь. План партполитработы давай.

— Есть еще одна новость, — сказал Кузьма. Мочалов вопросительно поднял на него глаза. — Звонил полковник Шиханский и приказал готовиться к дивизионному учению. В штаб соединения приехал инспектор ВВС генерал Олешев. Шиханский предупреждал, что надеется на тебя, как на бога.