Геннадий Семенихин - Летчики

Беседа не вязалась. Сергей думал о Нине. Отсюда, от Арбата, по которому они шли, несколько минут ходьбы до ее дома. Что она делает сейчас? Дома ли? Мысль о том, хочет ли он ее видеть, еще не пришла в голову, он просто думал о Нине упорно, настойчиво, с какой-то тяжелой мучительностью и не мог от этих дум избавиться. То ему казалось, что если он зайдет, то застанет ее в тоске и слезах, то думалось, что Нина вышла замуж за того инженера, о котором писала ему в письме. Острая боль перехватывала горло, и кровь начинала бунтовать в висках. «К черту», — обрывал себя Мочалов, рассеянно глядел на пестрые вывески магазинов, на продавцов газированной воды в белых фартуках, на бесконечный поток автомобилей, на шагавшего рядом Ефимкова. Но проходила боль, и опять думалось о той, первой Нине, которая может тосковать по нему, смутно надеясь на встречу.

Ефимков остановился и достал из кармана платок.

— Ух, и жарища! — сказал он, обтирая лоб. — Кажется, всю Москву исходили мы с тобой сегодня, Сергей Степанович. И осталось нам еще один визит нанести. — Кузьма посмотрел на друга в упор, и Сергей понял его без слов.

— Ты считаешь — нужно? — почти испуганно спросил Мочалов.

— Считаю? Мало сказать — считаю! — рассерженно набросился на него Кузьма. — Необходимо. Что она для тебя? Случайная знакомая, с которой ты крутил фигли-мигли? Она твоя жена. Ты обязан зайти. Понимаешь, обязан. Я же знаю, ты и сам сейчас о ней думаешь!

— Думаю! — горько вздохнул Мочалов. — Трудно вырывать ее из сердца. Сказать «забуду» — легко, а забыть — трудно!

— А ты еще посмотри. Может, и забывать не нужно! Идем…

Они молча поднимались по лестнице. Сергей шагал медленно, останавливаясь после каждых трех ступеней, словно его мучила одышка. Никогда еще не поднимался он по этой лестнице с таким трудом. Остановившись у двери, он с болью посмотрел на исцарапанную стену и на ржавую ручку, которую предстояло толкнуть вперед. Сергея захлестывало волнение. Это было тяжелое, гнетущее волнение. Он долго топтался у порога.

— Мне, что ли, позвонить, — зло сказал за спиной Кузьма.

И тогда рука Сергея нерешительно поднялась, надавила кнопку. Слишком резким показался ему на этот раз звонок. Замерло все и, как показалось Сергею, замерло прочно. Только громкое дыхание Ефимкова слышал он за спиной. Но вот раздались шаги, легкие, неторопливые, и шум снимаемой цепочки.

Дверь приотворилась, и Сергей обрадовался, увидев на пороге не Нину, а Ольгу Софроновну. Старушка вышла без очков и, подслеповато щурясь, рассматривала Мочалова. Казалось, она не удивилась его неожиданному появлению. Ее выцветшие светло-серые глаза смотрели спокойно, не моргая. Какое-то тоскливое отчужденное выражение появилось в них.

— Здравствуйте, Ольга Софроновна, — неуверенно сказал Сергей.

— Здравствуйте, — глухо ответила старушка и движением руки пригласила их пройти. Небольшая комната выглядела так же, как и четыре года назад, когда Сергей с двумя чемоданами, вмещавшими его нехитрое холостяцкое имущество, пришел сюда и весело сказал: «В зятья принимайте». Мерно тикали древние стенные часы, приобретенные еще Нининым дедом, дремал в мягком кресле дымчатый сибирский кот Васька. На подоконнике стоял столетник, его сочные зеленые стебли просвечивали на солнце. На стене висела рейсшина, на шкафу лежала в чехле чертежная доска.

— Ты садись, Сергей, — сказала Ольга Софроновна, — и вы садитесь тоже, — кивнула она Кузьме.

На стене Сергей увидел большой портрет. Нина смеялась, чуть запрокинув голову, на фоне заснеженных гор. «Это снимали там, в экспедиции. Может быть, он снимал», — почему-то подумал Мочалов и снова ощутил боль. Старушка перехватила его взгляд и вздохнула.

— Значит, приехал, Сергей?

— Приехал, Ольга Софроновна.

— Я ждала тебя. Долго ждала. Что скажешь? Значит, конец у вас супружеству с Ниной?

Сергей кивнул. Бессильно упали на лоб две прядки волос.

— Эх вы-и-и, молодые, гордые, — почти простонала старушка.

Сергей молчал. Ольга Софроновна заговорила тише, взгляд ее потемнел, редкие рябинки на лице проступили ярче.

— Ты мужчина, Сергей, глава семьи. Ты должен жизнью управлять, с тебя и первого спрос. За что оскорбил дочку? За то, что она сказала тебе всю правду без утайки! А ты в ее душу заглянул, прежде чем от себя ее оторвать? Нет! А заглянул, так понял бы, что без тебя жизни ей нет. Мой покойный Павел любил говаривать: «Человек всегда свою линию в жизни должен иметь. А она не прямая, эта линия. Не протоптанная дорожка, и вкривь и вкось уклоняться может. Но ежели ты человек с характером, ты возьми ее и распрями… иначе ноль тебе цена, если свою линию выдержать не можешь». Может, они и простые, эти слова, но тебе их знать не вредно.

Мочалов нервно заерзал на стуле, завертел пуговицу парадной тужурки.

— Ольга Софроновна, мне тяжело об этом говорить вам, потому что она вам дочь, но ведь она меня первая вынудила…

— А ты помолчи, помолчи, — строго перебила старуха, — будет за тобой еще слово. Дай мне сказать. Ты разве до Нины никого не целовал? Ни одной женщины?

— Целовал. Девушку одну целовал, — тихо заговорил Сергей, задумчиво глядя в окно, — то даже не любовь была. Да я и Нине об этом по-честному рассказал, Ольга Софроновна. По-честному!

— Эх ты! — укоризненно вздохнула старуха. — Честности, погляжу, у тебя много, а вот человечности ни на каплю. Она у тебя какая-то прокурорская, твоя честность. Да разве Нина моя не честная? Разве не рассказала она тебе все без утайки про то, что случилось? Да была бы она нечестная, ты бы всю жизнь прожил и ничего об этом ее коротком увлечении и об этих нескольких поцелуях не узнал. Другие вон нашкодят и всю жизнь потом с ангельским ликом живут. А она не такая. Если бы ты знал, как она мучилась, моя Нинушка. Не нарочно у нее это вышло. Воспользовался он ее жалостью минутной. Он тоже ее любил раньше. Несколько лет любил безответно… Да… Нина поплатилась, конечно, и жестоко. Но ты представь, сколько она выстрадала. Когда узнала она про твою аварию, непогодь была. А она с гор пешком к тебе. Дороги размыты, а она босиком, пешком, без проводника. Потом рассказывала: «Два дня шла без сна и без отдыха. Ноги все в царапинах, в голове шумит от усталости, лицо до бровей пылью все покрыто. Пришла, а он меня прогнал. Навсегда прогнал». И так уж она зарыдала, бедняжка, так горько зарыдала, что не рассказать никакими словами. «Теперь, — говорит, — я всякую веру потеряла в человеческое чувство…» Эх, Сережа!

Старушка ладонями обхватила седую голову, но не заплакала, только сморщилась, как от зубной боли.

— Ольга Софроновна, — глухо выдавил Мочалов, — она, Нина, в Москве?

— Сегодня приезжает, — успокаиваясь, ответила старушка, — в командировке была. Теперь вернется, работу свою писать сядет. Надолго сядет. Вон и телеграмма лежит от нее. Поезд двадцать третий, вагон восемь. В девять вечера будет. Пойду встречать.