Владимир Тан-Богораз - Союз молодых

— К начальнику лучше повезу, — возразил Тнеськан. — Ясачный начальник, большой человек.

Ясачный начальник означает по-чукотски: исправник. Из этих слов уразумел Палладий Кунавин, что и здесь где-то близко есть другой карательный отряд. Но чукотские удальцы не хотели уняться.

— Я сам себе исправник, — со смехом сказал Аттыкай. Он пролез-таки в полог совсем, несмотря на тесноту. Его борцовые штаны были украшены пунцовой бахромой. А со спины свисала пушистая длинная кисть — знак его удали в беге.

Чем быстрее бежит человек, тем больше отходит от спины и выпрямляется кисть, пока она не станет совсем горизонтальной.

— Понос пострашнее исправника, — припомнил один из лежащих дерзкую чукотскую поговорку. Ее общий смысл равняется нашей поговорке старого режима: «куда царь пешком ходит». Но чукчи вкладывают в эту поговорку больше насмешки и злости.

Тнеськан покачал головой и ответил другою пословицей:

— «Два лица не имей, два зада не имей».

Это означало, что не следует сражаться на два фронта.

Чукотские воины ждали.

— Там русские одни, — сказал Тнеськан, показывая на запад. — Тут русские другие… Какое нам дело мешаться? Собака с собакой грызутся, олень пусть не лезет.

На следующее утро русские и чукчи поехали дальше на запад. Русские ехали впереди на собаках, а чукчи на оленях хлынили сзади на версту. Их олени панически боялись собак. Но русские погонщики собак были арестанты, а чукчи на оленях сторожа.

Вторые каратели были близко. Деревянов из Алаихи приехал разговаривать с чукчами. Он привез, как некогда Митька Ребров, чай и табак, и сахар и водку, а главное он покупал не мясо, не оленей, а пушнину. Пушнина оставалась давно в чукотских мешках, как ненужная, мертвая ценность, и вот она ожила, как прежде, и стала покупать чудесную огненную водку. Чукотские сердца отвратились совсем от постылых соседей поречан и обратились к ласковым пришельцам, несущим возрождение торговли.

Деревянова нашли верст за пятнадцать к западу на стойбище Вутеля. Он приехал на якутских оленях, с военной охраной и собственной белой палаткой. Он был пьян, всю ночь он пил с чукчами, обмывал лисиц и песцов, попавших к нему в руки из чукотских мешков.

Он встретил пленных на дворе, у входа в палатку.

— Позвольте представиться, — сказал он с отрывистой икотой. — Капитан Деревянов… полковник — он же Матюшка Деревяный, как хрюшка пьяный.

Наступило короткое молчание.

— А вы кто такие? — спросил Деревянов как-то неожиданно и резко.

— Я священник с Колымы, — объяснил ему Кунавин, — а это учитель из школы.

Он побоялся пред русским выдать за псаломщика какого-то чужого писца и назвал его учителем.

— Учителя к чорту, — рявкнул Деревянов, — только народ портят. А сюда вы попали зачем?

— От красных убежали, — с готовностью ответил Кунавин. — Не стерпели, убежали, мученье от них.

Он говорил правду. От красных приходило для него постоянное мученье. Деревянов засмеялся.

— Были красные, — сказал он, грозя ему пальцем, — да ныне все вышли. Авилова видел?

— Не видел, — ответил с тоскою Кунавин. Он мысленно молился, неизвестно кому, удаче, судьбе или богу: «Пронеси, господи».

Но в бога он не верил, удачи знал немного, судьбы до сих пор не восчувствовал. И теперь она простерла над ним свою устрашающую руку.

— Авилова не видел! — сказал Деревянов с упреком. — Авилов орел, а я только ворон. Сам видно красный! — рявкнул он. — Ты… вы… И он протянул в его сторону обличающий палец. — Оба вы!

— Господи, помилуй, не мы!

— Священник, так где твоя ряса, облачение, книги?

И в ту же минуту Тнеськан и его чукчи поднесли и развернули мешки беглецов. Теперь Тнеськану было страшно и жаль арестованных. И он был бесконечно далек, чтоб присвоить из их багажа хоть единую нитку.

— Облачайся! — икнул Деревянов.

И несчастные священник накинул поверх обычной дорожной одежды широкую расцвеченную ризу.

— Молебен служи! — приказал Деревянов. — Нашему приходу и нашему воинству!

И синими устами несчастный арестант стал возглашать установленные формулы.

— Православному, христолюбивому воинству многая лета!..

— Многая лета! — тянул Деревянов хриплым баском. — Капитану-полковнику, Матвею Деревяному, зело пьяному, многая лета!..

— Ловко возгласил, спасибо!

Деревянов хлопнул в ладоши.

Тотчас же из палатки вышел денщик с подносом. На подносе стояли бутылка и чайные стаканы и горкой лежали галеты.

Деревянов собственной рукою налил в стаканы неразведенный спирт.

— Пейте, — пригласил он гостей.

Кунавин замялся пред спиртом. Он был питух не из важных.

— Пей, жеребячья порода! — ревнул Деревянов неистово. — Пейте, когда угощаю!

Особенно ужасен был этот внезапный переход от ласкового тона к неистовым крикам. Крики вылетали из его горла так же свободно, как шопот или смех.

Он выпил свой стакан непринужденно, как воду, задумался и ждал. Лицо его чернело. Глаза загорались шальною и дикой угрозой.

— Молебен отслужили, — сказал он негромко, нагибаясь к священнику. — Теперь служи панихиду.

— Панихиду, кому? — чуть пролепетал несчастный Кунавин. Он чувствовал себя, как крыса в западне. Даже выпитая водка нисколько не смягчила остроты его ужаса.

— Себе, ему, — шипел Деревянов, указывая пальцем. — Красные, переоделись попами, — ты думаешь я не понимаю? Да ведь вы не попы, а жиды!..

— Служи панихиду, зарежу! — рявкнул он неистовее прежнего, вынул из-за пояса кинжал и приставил его к горлу священника.

Кунавин хотел говорить. Но из его раскрытого рта не вышло ни звука.

— Читай, — приказывал Деревянов: — новопреставленному рабу божию, красному прохвосту, мятежнику, — как тебя звать? — вечная память!.. Другому рабу божию, мятежнику, бунтовщику, — скотина, как его звать? — вечная память!..

Несчастный Костюков неожиданно свалился на землю, как будто его подкосили, лицом в снег, руками врозь.

— А, сволочь! — рассвирепел Деревянов.

Он дернул за шиворот помертвевшего попа и сразу разорвал застегнутую куртку и жилет и рубаху, В его маленькой руке была исполинская сила. Риза упала на землю и покрыла с головой Костюкова.

Обнаженная грудь трепещущей жертвы окончательно свела с ума упившегося палача.

— Смирно, молчать! — крикнул он, хотя Кунавин не издавал ни звука, и тотчас же изо всей силы воткнул ому острый кинжал под ложечку, повыше живота, потом с привычным искусствам продернул вниз и распорол весь живот.

Кунавин захрипел и повалился наземь. Из распоротого живота хлынула кровь и поползли синие тугие кишки.

Деревянов нагнулся к Костюкову, быстро выпутал его из-под ризы и повернул вверх лицом. Он был в глубоком обмороке, и Деревянов и ему распорол брюхо таким же привычным и ловким движением.