Радий Погодин - Мост. Боль. Дверь

— Восемьдесят восемь, брат, восемьдесят восемь. На пятьдесят процентов они не клюют. Саша, я же баб знаю. Будет бегать к тебе в больницу, как к любовнику на свидание. Самонаилучший харч притащит. Икорку. Бананы. Ананасы. Даже моя Персефона рвется. Собирается тебе блинчики с мясом нажарить. Уж на что равнодушная. Ну ладно, Петров, всего. Дыши ровнее.

— Вы спите с сонными? — спросила сестричка, закрывая ординаторскую. — Первая ночь в больница трудная — новички, по обыкновению, не спят. Я вам укол сделаю.

Но и с уколом Петров долго не мог уснуть. Храпели и стонали сопалатники. Было душно — проветривали только днем, для чего все из палаты выходили. У окна шелестяще, как дождик по опавшим листьям, плакал во сне Голосистый.

Когда Петров все же уснул, посетило его сновидение «Уход жены Софьи к другому».

Софья, такая, какую он видел днем, в короткой дубленке и клетчатой юбке, уходила от него с артистом Яковлевым (все же с Яковлевым, не с каким-то там Челентано). На прощание Софья сказала:

— Я думаю, будет честно, если я уйду от тебя не после операции, а до. Чтобы на операцию ты пошел свободным.

— Это очень благородно с твоей стороны, — ответил Петров.

Софья уходила улыбаясь и пошевеливая пальцами поднятой руки, как это делают фигуристки, посылая привет по телевидению своим близким с чемпионатов Европы и мира.

Петров тоже махал ей и радовался, что они оба такие интеллигентные.

Но вдруг его охватил страх, какой-то жуткий, животный страх, и он побежал по пустым улицам, по набережным, вдоль воды с насквозь проржавевшими кораблями.

На следующий день, едва Петров позавтракал, в холл заглянула дочка Анна и поманила его.

— Тебе гулять можно?

— Можно.

— Пойдем. Не хочу я тут сидеть. На, возьми. — Анна протянула ему тяжелый полиэтиленовый мешок с напечатанными на нем женскими лицами, остекленелоглазыми и густо напомаженными.

— Мешок вернуть? — спросил Петров. — Небось заграничный.

— Не нужно. Я их терпеть не могу — наркоманки. Давай быстрее. Потом переложишь в холодильник сметану и ветчину. А сейчас брось на кровать. Я с Гульденом.

Погода была теплая. Снег подтаивал. Идти было скользко. Обрадованный Гульден скакал на Петрова и сбоку, и сзади, и на грудь.

— Хотела взять Антошку, — сказала Анна. — Да нечего ему тут делать.

— В каком смысле?

— В прямом. Думаешь, приятно смотреть на обреченных людей?

— Ты всегда была исключительно откровенной девочкой.

— Как фамилия твоего завотделением?

— Дранкин.

— Он. Я справлялась — классный специалист, самый лучший. Кстати, ты нацарапал ногтем в «Модильяни»?

Петров хотел сказать: «Эразм», но, помычав, все же сказал:

— Я.

— Это твое хулиганство Антошка взял на себя. Представляешь, он тебя любит. Нас с отцом игнорирует, а тебя любит. Па, может, у тебя есть какие-нибудь желания? Скажем, куриный бульон с домашней лапшой?

— Нету, — сказал Петров.

— Па, Сергей хотел перевести тебя в институт к профессору Герману, но ему посоветовали не волноваться — на сегодня в Ленинграде нет лучшего хирурга по твоим делам, чем Дранкин. И атмосфера у вас на отделении, говорят, душевная, и коллектив, утверждают, как на подбор.

— На подбор и есть, — заявил Петров с гордостью. — Они тут не в игрушки играют, не прыщики йодом смазывают, им тут фанфаронствовать некогда — нужно спасать людей.

Дочь усмехнулась.

— Вот и не прав ты, па. Они не спасают — они работают. Стоит им вместо работы начать спасать, как все тут и кончится. Или, наоборот, начнется невесть что. Проводи меня до трамвая.

На остановке Петров присел на корточки, а Гульден, встав на задние лапы, лизнул его в нос.

Петров махал вслед уходящему на мост трамваю. Ветра не было, но глаза его слезились. «Нервы ни к черту, — подумал он. — Нужно попить транквилизаторы. Хотя с чего бы моим нервам так расшататься? Глупо».

Вернувшись на отделение, Петров увидел своего сына — Аркашка держал за локоть старшую сестру и что-то там декламировал. А она смотрела на него обреченно, как Снегурочка, уже начавшая подтаивать.

— Отец! — воскликнул Аркашка и пошел, протягивая к нему руки. И обнял его. И слезу пустил. Скупую.

Петров знал, что Аркашка проделывает все это для персонала, и все равно ему было приятно.

— Ну ты даешь, — прошептал ему на ухо Аркашка. — С чего у тебя эта дрянь завелась? От страха перед мамашхен?

— Ты что, изменил к матери отношение? — спросил Петров.

— Да нет. Но ты пойми тоже — случись с тобой что, она же на меня навалится всей своей массой. К Анне она не полезет. Анна от нее сановным мужем заслонилась. Ей перед кем-то возвышаться надо. Так что ты тут без глупостей — выкарабкивайся, неси свой крест. — Аркашка обнял Петрова за плечи, и Петров почувствовал искренность в этом объятии. — Кстати, на вот тебе гостинец. — Аркашка достал из кармана прозрачный кулечек с конфетами в розовых фантиках — «Мечта». — Харчей тебе муттер и швестер принесут, а это сестричкам раздай для подхалимства — дефицит. Мало ли, потребуется лишний укольчик. Девки эту «Мечту» ух как любят. У меня в Москве одна гражданка к ним доступ имеет. Но засылает мало. Гражданки теперь стали жадными.

Аркашка повздыхал, поглядывая на больных и сестер.

— А у вас ничего тут. Больные благообразные, не раздутые от трагедии мордовороты. И кадры есть. Ишь как копытцами бьет.

Мимо проходила сестричка Лидочка, та, что подзывала Петрова к телефону. Она была без халата, в вязаной шапочке и длиннющем шарфе: работу закончила, шла домой. Аркаша догнал ее, как-то естественно опустил на ее оторопевшую ладонь конфету «Мечта» и сказал:

— От моего папы. Вам. Вон мой папа сидит. Не обижайте его.

Лидочка посмотрела на Петрова с укоризной, покраснела и пошла, и заслонилась от Аркашки стеклянной дверью. Но Аркашка уже не смотрел на нее.

— Вспомнил! — Аркашка шлепнул себя по лбу. — У тебя десятки не будет?

Петров сходил в палату, принес десятку.

— Ну, как ты меня понял — без глупостей. — Аркашка снова обнял отца за плечи. — Мать говорит, ты свои вещи из дома унес.

— Унес. — Петров кивнул. — Унес. И закопал.

— Па, у тебя нет такой мысли, что ты в мою квартиренку, а я к мамашхен?

— Нет. Ты не волнуйся, если и будут мысли, они будут проще.

— Па, ты взрослеешь бешено. Скоро я тебя на «вы» буду звать. — Аркашка постоял, раздумывая о чем-то, видать, для него важном. — Выйдем, — наконец сказал он. — Пальтецо у тебя где?

У решетки, ограждающей территорию диспансера, среди обычных «Жигулей», «Москвичей» и «Запорожцев» стоял оранжевый «Вольво».

Сначала из машины показалась щиколотка в тонком чулке, затем сверкающее колено, затем пушистая юбка, затем полы шубы из серого зверя, затем шарф толстой вязки, затем волосы соломенного цвета. И вот она распрямилась: Аркашка был высок, но она выше его на голову, и на какую голову — сплошные зубы для улыбок и для колки орехов. После первого ослепления зубами можно было рассмотреть детские глаза и детский выпуклый лоб.