Виктор Дмитриев - Дружба

— Не стоит! — закричали ему. — Без характеристик! Знаем всех.

Данилов встряхнул портфелем и вытащил из него листок папиросной бумаги. При этом он обшлагом опрокинул предназначенную докладчикам воду. Медленно пробираясь поперек красного сукна, ручеек обогнул графин и резную деревянную чернильницу, изображавшую избу, затем перегнулся через борт стола и, мягко шлепая, закапал на пол.

— Павел Стратоницкий, — прочел Данилов, — Алексей Жбрыкунов!.. Евграф Дерябко.

После каждой фамилии Данилов подымал голову и, придерживая пальцем последнюю прочитанную строчку, взглядывал на присутствовавших, как бы испрашивая ассигновку сочувствия и одобрения.

— Зиновий Королев… Сергей Величкин…

Величкин сначала даже не понял.

— Я? — переспросил он невольно.

Данилов молча кивнул головой.

Величкин оборвал клок розовой промокательной бумаги и разорвал его на-трое.

Это было нелепо! Произошла глупая ошибка, которую нужно немедленно исправить! Он не может, просто не имеет права ехать! Данилов читал еще какие-то фамилии, что-то говорил, но ничего этого Величкин не слышал.

— Прошу слова, — сказал он хрипло, перебивая чью-то речь. К нему недоумевающе обернулись с передних стульев.

Большие часы выстригли своими стрелками еще пятнадцать минут из жизни Величкина когда наконец Данилов сказал:

— По личному вопросу слово имеет…

Величкин потер рукой пересохшие губы.

— Формально, может быть, это и так, — начал он, — не по сути дела мой вопрос далеко не личный. Это может показаться мальчишеством и самонадеянным хвастовством, но от того уеду я завтра в деревню на два года или нет, зависят серьезнейшие общие интересы. Я не хотел все это говорить, но приходится.

Величкин рассказал о резце, о своей работе, о том что уехать сейчас значило бросить большое и нужнее дело.

— Я охотно уеду в любую глушь через полгода, но только не сейчас! — сказал Величкин. Он хотел сказать еще много, но, услыхав, как кто-то из соседей довольно громко заметил: «баки заливает парень», — сбился и молча сел на место.

Он опять оборвал край промокательной и стал жевать горячую соленую бумагу. Большие часы захрипели и торжественным гекзаметром провозгласили восемь.

Из дальнего угла второй раз за сегодняшний вечер поднялся Маршанов.

— Предлагаю передать вопрос на усмотрение бюро, — сказал он. — Пусть оно расследует дело и беспристрастно решит. А то говорить что угодно можно. Может быть, мы и в самом деле имеем перед собою мирового изобретателя, товарища Колумба, а быть может, товарищ Величкин стал чересчур уж развитой и сознательный. Пусть бюро детально разберется. В случае, если причины уважительные, оставить в Москве; если же наврал — предпринять без родственных снисхождений самые строгие меры! Прошу так и зафиксировать мое предложение.

Не дождавшись голосования, Величкин вышел из комнаты. У ворот его догнал встревоженный отдувающийся Францель.

— Сережа, — сказал он, — хорошо, что я тебя все-таки попал! Брось эту бузу, Сережа, не стоит зря мордоваться! Что ты затеял итти против всей ячейки?

— Отстань, Илюшка! — сказал Величкин равнодушно. Он сбросил со своего плеча руку Францеля и, не оглядываясь, пошел к трамваю.

Голодать невесело при любых обстоятельствах. Но голодать в большом городе, где на каждом углу дразнят сдобные ароматы борщей и кондитерских особенно тяжело.

Зотову и Сергею случалось проходить мимо столовых. Из раскрытых форточек и дверей в морозный воздух вырывались тяжелые, почти видимые и поддающиеся ощупи волны капустных, масляных, говяжьих запахов. Они стлались по земле и подымались из камней мостовой, как зной из раскаленного асфальта. На голодных изобретателей эти запахи действовали сильней, чем тонкий шелк женских духов на обветренного в трехлетнем парусном рейсе матроса.

На тридцать рублей зотовской стипендии Иннокентий едва перебивался один. Жить на эти деньги вдвоем было слишком тяжело.

Червонцы, вырученные от продажи комнаты и мебели, Сергей разделил пополам. Пятьсот рублей отдали Елене Федоровне, а другие пятьсот друзья положили на книжку.

Эти деньги были нужны изобретению.

Снова, как когда-то, они спали на одной узкой кровати и по субботам брились одной бритвой. Даже и бритва была все та же узенькая полоска стали, купленная Зотовым в Рыльске у мастера Жоржа Егорова (вывеска: «Убедитесь в нашей работе! В ожидании вас, побывать у нас!»)

Изобретатели быстро распродали большую часть своего гардероба. Свинченная на дворе стосвечная электрическая лампочка принесла им два рубля семьдесят три копейки чистой прибыли. Но операция с зеркалом сильно разочаровала их.

Зеркало было единственной скудной радостью зотовской комнаты. Оно стояло рядом с никогда не топившимся камином и отражало противоположную сторону Прямого переулка. Зеркало это принадлежало бывшему домохозяину, а теперь почтовому работнику гражданину Магила. Гражданин Магила регулярно дважды в месяц с переменным успехом судился с Зотовым из-за зеркала в разных инстанциях, и в конце концов для обоих вопрос о зеркале стоял вопросом чести.

Иногда гражданин Магила, не стучась, входил в комнату и, не обращая внимания на присутствие Зотова или Сергея, принимался рассматривать свою собственность. Он пальцем или носовым платком стирал пыль с резной рамы и пощипывал свою неправдоподобную, картинную бороду. Не произнося ни слова и не об’ясняя цели своего посещения, Магила поглаживал безразличное стекло, покашливал и, постояв три — четыре минуты, уходил так же молча, как пришел.

Друзья долго крепились. Они продавали старые брюки и ботинки, простыни и учебники, распростились даже с фронтовыми кожаными куртками, но зеркала не трогали.

Однако эта штука должна была очистить им никак не меньше двадцати пяти рублей двухнедельного обеда. Это был их последний шанс; и в воскресенье утром, завернув невинное сияющее зеркало в бумагу, они незаметно прошмыгнули в ворота.

Была случайная оттепель. Мокрый снег чавкал и оседал под ногами. На Смоленском рынке толпа стояла вплотную голова к голове, от Новинского бульвара до Арбата.

Первый же торговец мебелью, у которого Зотов запросил за зеркало тридцать пять рублей, постоял минуту молча, как бы обдумывая, убить ли ему опасного идиота сразу или отложить исполнение этого необходимого предприятия до ужина. Не остановившись окончательно ни на одном из этих двух решений, он просто повернулся к Зотову спиной.

Приятели путешествовали от одного ларька к другому, но всюду они совершенно тщетно простирали зеркало торговцам. Коричневые двухспальные кровати и мощные шкафы стояли сомкнутым строем, щетинясь против чужака и не желая принимать в свой избранный, порядочный круг подозрительного пришельца. Странная сомнительная профессия зеркала — молчаливое созерцание красоты — казалось им нереспектабельной.