Виктор Дмитриев - Дружба

Друзья вставали ровно в семь часов. Зотов поднимался первый и, если был керосин, кипятил чай. Из примуса вздымались желтое пламя и копоть. Пламя росло и разбрасывалось, как пальмовый лист. Потом копоть и желтизна исчезали. Шестнадцать маленьких, круто изогнутых дужек синего огня связывали концы в узел под черным дном закоптелого чайника. Они переплетались и сжимались, как заломленные пальцы.

Обжигая губы жестяными кружками. Зотов и Величкин пили кипяток, иногда даже с сахаром. С утра до шести часов вечера они оставались в лабораториях и мастерских института, проделывая бесконечные химические опыты, пробуя все новые сплавы, меняя и примеряя все новые углы и толщину. Вернувшись домой, они подытоживали и записывали работу сегодняшнего дня и точно размечали дела на завтра. Все эти разметки, напоминания в роде «обязательно выяснить с Д. М. относительно сост. спл. № 3», все химические формулы и реакции они записывали на маленькие блокнотные листки и развешивали по стенам, чтобы иметь их всегда перед глазами. От этого, когда открывали или закрывали дверь, все листки разом взмахивали крыльями и шуршали. Шелестящая комната казалась оперенной.

Вечером они разогревали сваренную на нескольку дней похлебку и с’едали по тарелке, стараясь с каждым глотком жидкого поедать как можно больше хлеба. «Нужно наедаться не варевом, а хлебом. Суп только для вкуса. Это экономно и сыто». — говорил Иннокентий.

Величкин даже и ел с трудом. В течение всего длинного, часто восемнадцатичасового дня его терзала слабость. Мускулы его сокращались с трудом и вяло.

Но самым тяжелым была не эта, скорее физическая усталость, а то отупение, которое овладело Величкиным и затемнило его сознание. Он не потому продолжал работать, что инстинкт борьбы брал его за плечо и приказывал драться, хотя бы через силу, и не потому, что впереди отдаленная и отделенная всего месяцем блестела серебряная долина. Он работал просто в силу инерции, той самой, которая заставляет подстреленного на бегу зайца сделать еще два судорожных прыжка.

Зотов сознательно напрягался, чтобы скорей кончить. Величкин просто работал, как наемник на чужом огороде. Все ему было безразлично и чуждо. Он даже и не огорчался ничем, тщательно занавесив тот угол, где хранились все мысли о партии, о матери, о Гале. Все дроби свелись для него к одному знаменателю, и, может быть, он с одинаковым бесформенным и обмякшим спокойствием опустился бы в приветливое придавленное кресло парикмахера или на электрический стул бостонской тюрьмы.

Самое изобретение, которому он так легко и так просто пожертвовал многим и лучшим, стало казаться ему мизерным и незначащим и успех ненужным. Успех! Раньше это слово горело и искрилось, как ювелирная витрина; сейчас оно было будничным и надоевшим, как вчерашний чай, как запах лука и нестиранных пеленок в коридоре.

Неумелое солнце зимнего утра перелистывало балконы и подоконники.

Величкин один пошел в химическую лабораторию. Зотов должен был остаться дома, чтобы еще раз переделать расчеты последней недели и вывести окончательный и последний угол резания.

Ночь еще цеплялась за заборы и решетки. Жесткий ветер выбежал из переулка. Он поднял и погнал перед собою крутящуюся поземку. Проехал дремлющий на козлах заплатанный извозчик. Ленивый, позевывающий трамвай хмуро остановился против больших часов, в которых кто-то забыл потушить электричество. Холщевые бесконечные будни растянулись до самого края земли.

Величкин, сутулясь, прошел до Спиридоновки. Или нужно было еще очень далеко. Он посмотрел на вывеску и, не понимая, в чем дело, прочел большие черные буквы: «Яков Рацер».

Величкин, не обдумывая и не размышляя, повернул обратно.

— Яков Ра-цер. Цер-я-ков. — мычал он в такт шагам.

Зотов работал. Запустив левую руку в волосы, он быстро писал и перечеркивал.

— Зачем ты вернулся? — спросил он Величкина. — Ты что-нибудь позабыл?

— Нет. Просто так. Мне надоело…

— Что надело?

— Все. Яков Рацер надоел. Ты надоел.

Величкин лег на кровать и положил ноги на некрашеную перекладину.

— Позволь, — сказал Зотов. — В чем дело? Надо же выяснить.

Величкин молчал.

— Сережа, — сказал Зотов как мог ласково, — я понимаю все. Я знаю, как тебе тяжело. Ты думаешь, я ничего не замечаю. Но я же жалею…

— Брось! — закричал Величкин голосом неожиданным даже, для себя. — Оставь меня в покое! Мне твоя жалость противна!

Испуганный и удивленный этой вспышкой, Зотов встал.

— Да, да! — кричал Величкин, приподнимаясь на локте. Царапающие слова уже не подчинялись ему, и он с удивлением прислушивался к своей истошной и не мотивированной злости. — Ты меня душишь своей хорошестью. — кричал он Зотову. — Ну, да конечно я плох, я слаб, я нытик, но я не хуже тебя. И нечего класть мне руку на плечо и жалеть меня. Оставь меня в покое.

— Да я и не собираюсь тебя беспокоить, — сказал Зотов. — Буду работать один, пока ты не одумаешься. Только и всего.

Зотов сел за стол и пригнулся к бумаге. Величкин с отвращением посмотрел на его тугую, мощную спину, на каменные плечи. Он подскочил к столу и исступленно стал рвать тетради с химическими формулами, над которыми Зотов работал шестнадцать дней. Сделав это, он сразу обессилел и свалился на кровать. Руки его обмякли. Зотов стоял перед ним и трясся от холодной злости.

Иннокентий засопел и молча вытащил из портфеля Величкина детскую фотографию Гали Матусевич. Галя стояла на ней круглоголовой девятилеткой в белом платьице и передничке. Зотов смял фотографию, бросил ее на пол и затоптал каблуком. Он осмотрелся, поискал, что бы еще сделать, но не надумал.

— Дурак, — сказал он и, хлопнув дверью, вышел из комнаты.

Четыре дня Зотов и Величкин не разговаривали. На пятый Зотов необычайным басом сказал:

— Серега, мне ведь одному не управиться. Будешь работать, что ли?

— Ладно, — ответил Величкин угрюмо. — Буду. Все равно уж.

Успех все-таки пришел. Как всегда, когда задолго планируешь слова и поступки, все оказалось не таким, каким ждалось. Зотов совершенно спокойно слушал завистливые поздравления, как-будто улыбались не ему. Только когда, спрятав подписанный шестью крупнейшими специалистами акт, Зотов вышел на улицу, ему блеснули два великолепных простых слова:

— Работа сделана, Сережа, — сказал он.

И после этих слов из глубины заново умытой улицы потянуло холодным сладким ветром.

— Разумеется, сделана. — равнодушно согласился Величкин.

Ho Зотов уже не слышал. Последние два дня, когда происходило испытание, когда заседала комиссия, когда ему жали руку, его уши и мозг только механически записывали происходящее. И только сейчас валики фонографа заговорили. Все происшествия и разговоры этих дней хлынули разом. «Работа сделана!» — это были отличные слова. «Работа сделана!» — мальчишеским голосом звенели трамваи. «Работа сделана!» — хрипло и солидно вторили автобусы. Зотову хотелось подойти к постовому милиционеру, хлопнуть его по мохнатому плечу и сказать: «Работа сделана, братишка!..»