Олесь Гончар - Перекоп

— А ну, шахтеры, — смеясь, подступали к вагонам девчата, — как вы тут поживаете? Давайте мы приубраться вам поможем ради субботы!

— Чтоб нас вспоминали да злее панов били!

— Ну что ж, убираться так убираться, — обратился к своим взводный Старков, во всю ширь раздвинув дверь вагона. — Верно, ребята? — Вылинявшая фуражка уже сидела на нем как-то залихватски. — А ну, давай сюда швабру да кипяток! Смерть блохам и шляхте!

И, засучив рукава, он первым принялся скрести и мыть пол в своем вагоне. Это всех разохотило. Глядя на взвод разведчиков, взялись и соседи-артиллеристы, закипело дело у саперов, и через каких-нибудь полчаса по всем эшелонам уже шла уборка, мелькали веники в руках раскрасневшихся бойцов и девчат. Всюду стоял незатихающий гомон, шутки, смех.

Еще не погасла в степи вечерняя заря, а вагонов уже не узнать: полы вымыты, прошпарены кипятком и, как в доме у хорошей хозяйки, посыпаны свежей степной травой.

Под высокими тополями пристанционного скверика в этот вечер на все лады заливалась голосистая гармонь. То полтавскими напевами, то уральскими страданиями будоражила она сердца чувствительных синельниковских девчат, мечтательно склонившихся друг другу на плечо. Бойцы и командиры, те, что шли на шляхту, и те, что на Врангеля, — все смешались тут. За спиной гармониста, словно охраняя его со всеми его думами и страданиями, выстроились только что прибывшие московские курсанты.

Когда же гармонист неожиданно ударил «казачка», из толпы в центр круга откуда ни возьмись вихрем вылетел гибкий и на диво легкий паренек из добровольцев. Рукой придерживая фуражку, он чертом пошел по кругу.

— Шире круг!

И толпа качнулась, раздвинулась.

— Еще шире!

И круг стал еще шире.

Было здесь на что заглядеться и синельниковским девчатам, и крепким сибирякам, из которых не один в эту минуту чувствовал себя увальнем. Тут и впрямь сам черт шел по кругу! Земли не касался, а дымилась земля, сам по воздуху плыл, а из-под ног пыль столбом. По чабанской сыромятной обуви его можно было принять за степняка, а по упругости и легкости он больше походил на горца. Кто такой? Толпа затаила дыхание.

— Ух, сатана! — наблюдая за танцором, негромко переговаривались бойцы.

— Этот докажет!

А танцор, доказав свое, тряхнул чубом и уже снова стоял в группе товарищей, разгоряченный, веселый, и было слышно, как взводный Старков удивленно-радостно обращается к нему:

— Ну, брат Яресько, не знал я, что ты такой мастак… Не «казачок» — огонь!

Железнодорожник, который недавно расспрашивал о начдиве, тоже с любопытством смотрел на Яресько, будто не ожидал, что тот так ловок плясать.

— Да ты, брат, любого махновца переплясал бы!

— А вы что, дядьку, видели махновца?

— Что махновцев — самого «батька» ихнего видел, как вот тебя.

— Где же это вас с ним судьба свела?

— Да здесь же, на станции. Еще когда в красных комбригах ходил.

Заинтересованные сибиряки окружили железнодорожника.

— А каков же он из себя, этот Махно?

— Да такой… Крутой… Наши рабочие и телеграфисты как раз несколько месяцев без жалованья сидели. Семьи голодают, пайков никто не выдает. Железной дорогой все пользуются, а рабочим платить некому. Давай, думаем, обратимся еще к Махно. Послали к нему целую депутацию с жалобой: «Батьку, помоги! Распорядись выдать харчишек, что ли. Вся железная дорога голодает…»

— Ну и как, выдал?

— Держи карман шире!.. «Мы не большевики, — говорит — чтобы кормить вас от государства…» — «Но ведь дороги, — говорим, — телеграф…» — «Ну так вы с тех и требуйте, кому служат ваши дороги да ваш телеграф. А мне ваши дороги ни к чему: мои тачанки и без рельсов пройдут, куда захочу…»

Где-то поблизости запахло офицерским табаком.

— Славный табачок… Крымский! — повел носом Яресько. — У кого это там?

Молодой красноармеец с забинтованной головой охотно угостил Данька своим ароматным табачком. По всему было видно, что боец из тех, кто уже понюхал врангелевского пороха. Таких тут было немало. С лазаретами или по какой-либо другой оказии прибыв с юга, они принесли с собой горячее дыхание близких боев; курили они офицерское курево, их даже узнавали по запаху дыма: не едкой батрацкой махоркой дымили, а небрежно попыхивали через губу легким дымом дорогих крымских табаков.

Яресько разговорился с этим раненым. Сладко затягиваясь, Данько все расспрашивал, в каких тот бывал боях, где ранен, что там и как там. Хотя и смешно было надеяться, но сердце все-таки ждало: а вдруг удастся услышать что-нибудь о знакомых степных местах, о близких людях и о той, которая милее и ближе всех, — о его синеокой любви… Однако у бойца только и было на языке что атаки, броневики, аэропланы, отступления да наступления…

— То мы от них бежим, то они от нас. Под Ореховом по двенадцать раз в день ходили мы в атаки на них. Броневиков у них тьма! Конницы — черньм-черно! Да еще французские аэропланы с неба помогают… Под Мелитополем, говорят, нашим кавалеристам крыльями головы сбивали…

Невеселые вещи рассказывал раненый, и, хотя не всему верили бойцы, все же чувствовалось, что там и впрямь ад.

И хотя там был ад, и все небо в шрапнели, и смерть подстерегала на каждом шагу, никто, однако, не думал о смерти, наоборот, все рвались именно туда, где она разгуливала, где вся степь охвачена огнем атак. И когда поздней ночью подали наконец эшелон в ту сторону, красные добровольцы бросились брать его штурмом.

Яресько со своими хлопцами раздобыл себе «плацкарту» под звездами, под открытым небом — на крыше вагона.

— Вы не очень скучайте там по нас! — бросил ему снизу Старков, стоявший на перроне в толпе провожающих. — Вы одной дорогой, мы другой, а там, глядишь, где-нибудь еще и встретимся.

По боевому маршруту идет эшелон, боевой клич бросают в темноту паровозы. И уже новую, услышанную от уральцев, песню заводят пулеметчики, пристроившиеся на тендере:

Ветер свистит в ушах, врассыпную разбегаются деревья, и уже, подхваченная всем эшелоном, песня мощно бьется под звездным небом, все дальше врываясь в степные просторы:

На крышах вагонов в эту ночь никто не спал. То пели, то гуторили, то дремали беспокойно, все время опасаясь, чтобы, уснув, не вылететь, как говорится, за борт.

Чем дальше продвигались в степь, тем все тревожнее становилось вокруг: эшелон шел по махновским краям. На одном из перегонов из степной темени неожиданно вынырнул отряд конницы и, не отставая от эшелона, вскачь помчался наперегонки с поездом — не приближаясь и не отдаляясь. Кто они, эти черные далекие всадники, летящие на горизонте? Махновцы? Или, может, местная батрацкая молодежь, которая тоже поднялась в поход и на кулацких реквизированных лошадях мчится теперь бить барона? На всякий случай по эшелону была выставлена усиленная охрана. Московские курсанты, ехавшие на той же крыше, что и Яресько со своими полтавчанами, все время не отрывали глаз от степи — они залегли у пулеметов, как перед боем.