Иван Курчавов - Шипка

— Ах, какой негодяй, какой подлец! — воскликнул он, соскакивая со стула. — Да видел ли он то, что видел я! Да был ли он в таком деле, как Владимир Жабинский! Какая низость! Как это мерзко! Существуй дуэль, я вызвал бы этого ничтожного человека к барьеру!

— И напрасно, — сказал пришедший в себя генерал. — Было бы хорошо, если бы убили его вы. А случись наоборот? Разве можно рисковать жизнью из-за этого дерзкого болвана?!

— Честь превыше всего, ваше превосходительство!

— Ваша честь остается при вас, мой милый друг!

— Кто он такой? — Жабинский сжал кулаки. — По какому праву он посмел бросить обвинение не только мне, а всем нам, стоящим выше его?

— Право заурядного нигилиста, их у нас развелось немало. Как видно, есть они и в действующей армии. — Кнорин наполнил рюмки, улыбнулся. — Мы считали свой тост последним, однако придется выпить еще. За то, князь, чтобы побить турок в Болгарии и искоренить всякую заразу у себя в России.

— С удовольствием, ваше превосходительство! — воскликнул Жабинский.

— По долгу службы, — сказал Аполлон Сергеевич, ставя рюмку на стол, — мне иногда приходится почитывать нелегальную литературу. Там, друг мой, ругают нашего брата, не выбирая выражений. Оскорбляют отдельные личности, клевещут на всю русскую армию. Пишут, что с нашими полками свобо-

да рядом не идет, что мы играем не освободительную, а позорную роль. Читаю иногда и думаю: да русские ли это пишут? У русского человека язык не повернется сказать такое!

— Что же, все нигилисты настроены против нашего похода? — с удивлением спросил Жабинский. — Или они больше сочувствуют туркам, чем русским?

— Настроены они по-разному, и это хорошо, что они Не выработали общей линии, — ответил Кнорин, — Лавровцы, например, решительно против этой войны: по их мнению, она мешает социалистической агитации, а они ратуют за социалистический переворот.

— Да-а-а! — протянул Владимир Петрович. — Таких за шиворот да в Сибирь! Жаль, что они далеко упрятались, нашли себе убежище в Лондоне и Женеве!

— Другая часть нигилистов, — продолжал Кнорин, — надеется, что Россия разобьет Турцию, освободит болгар, а потом возьмется и за свои внутренние дела: русский народ тоже должен получить свободу. Между прочим, и в армии сильны настроения, что после этой войны все должно облегчиться: меньшими станут налоги, каждый из участников похода получит по десять десятин земли…

— Где же ее для них возьмут? — хитро ухмыльнулся Жабинский.

— Думают, что отрежут, да еще от самых лучших помещичьих угодий, — пояснил Кнорин.

— Выходит, если из соседних с моим имением деревень ушло воевать пятнадцать мужиков, то для них отрежут полтораста десятин моих лучших земель? Не так ли, ваше превосходительство?

— Да, князь, — легко согласился Кнорин. — Так, во всяком случае, они думают.

— Ха-ха-ха! — нервно рассмеялся Жабинский. — Такого у нас не будет! В таком случае, целесообразно подержать их лишний месяц на Шипке — тогда меньше бунтовщиков вернется в Россию!

— Вот за них и ратуют сейчас наши нигилисты, — сказал Кнорин. — Они за мужика и против нас с вами, князь. Они ослеплены ненавистью к существующему строю и готовы отдать жизнь, чтобы свергнуть самодержца, — Их жизни, ваше превосходительство, грош цена, почему бы не кинуть ее на абсурдное дело!

— Дело их не абсурдно, князь, и мы еще будем иметь много неприятностей от разного рода нигилистов.

— Жандармами Россия всегда славилась!

— Но жандармы не раз садились в лужу, — проговорил Кнорин. — Не в пример армейскому офицерству там подвизается немало тупых и ограниченных людей. Я как-то советовал государю императору: закончим победой русско-турецкую войну и пошлем в жандармские управления отличившихся офицеров, — они умны, у них награды, им будет почет и уважение.

— И что же ответил государь император?. Поддержал ваше предложение?

— Обещал подумать.

— А я, будь государем императором, без раздумий одобрил бы ваше предложение, — сказал Жабинский. — Сегодняшний солдат завтра снова будет мужиком или фабричным. Когда он увидит Георгия или Владимира на груди жандармского офицера, он будет за версту тянуться в струнку и отдавать честь!

— Так думаю и я, — снисходительно улыбнулся Кнорин.

— Говорят, государю надоели заговоры и покушения и это наложило свой отпечаток даже на его характер? — спросил Жабинский.

— Безусловно, — ответил генерал. — Только, баран может быть безучастным, когда его собираются забить на мясо. Разумному существу противна насильственная смерть. Тем более государю императору.

— А что намерены сделать вы с этим негодяем, ваше превосходительство? — полюбопытствовал Жабинский, — Этот Бородин заслуживает самого строгого наказания! У меня не дрогнула бы рука подписать ему суровый приговор!

— Не будьте жестоки, князь! — улыбнулся Аполлон Сергеевич. — В начале кампании я его встретил в чине подпоручика и без орденов. Для него все осталось неизменным. А тут увидел на ваших плечах эполеты с большими звездами, а на груди — славные ордена империи. Вот и помрачнел рассудком. Суровый приговор? Шипкинский мороз похуже разжалования и высылки в Сибирь. Кто-то ведь должен мерзнуть и умирать на Шипке!..

Недели через две после взятия Плевны Йордан Минчев, подлечившись, отправился на Шипку с новым заданием: разузнать о дальнейших планах турок. Будут ли они наступать или все силы бросят на оборону? Если начнут отступление, то какие пункты сделают главными для сопротивления? Не попытаются ли они, учтя опыт, создать новую Плевну и задержать русскую армию в ее движении к Константинополю?

Ему удалось раствориться в разноликом скопище беженцев. Преимущественно там были турки, но встречались и болгары — чорбаджии, греки-купцы, богатые евреи — все те, Кто опозорился своими связями с турками и боялся возмездия. Йордан устроился в корчму грека верстах в десяти от вершины Святого Николая. Он согласился прислуживать хозяину только за харчи и показал свое усердие и услужливость в первые же дни. Догадался ли грек, что его новый слуга не ради кухонных отбросов нанялся к нему в даровые работники, или его устраивал именпо даровой работник, но взял он его охотно и не чинил препятствий, когда Минчев пристраивался у тонкой перегородки и прислушивался к тихому говору в корчме. Сам хозяин не прочь был похулить турок и позлорадствовать над их неудачами, Йордан приходил уже к определенному выводу, что грек тоже ждет избавления Болгарии от затянувшегося ига, и это усилило к нему доверие, дало возможность действовать смело и рискованно.

Минчев находил, что сами турки за последнее время сильно изменились. Офицеры отваживались ругать генералов, без страха говорили о мире с русскими, полагая, что скорое прекращение войны пойдет на пользу Турции. Конечно, было много и таких, кто возвеличивал пашей и султана, о русских и болгарах говорил с ненавистью и считал, что воевать надо до конца, что Англия и Австрия не останутся безучастными и обязательно придут на помощь Турции.