Иван Курчавов - Шипка

— Гибли тысячами, Кирилл, тысячами, — задумчиво проговорил он. — В августе гибли в боях, имея ясную цель и зная, что иначе быть не может. То же и в сентябре. В ноябре и декабре тысячи уходили в иной мир понапрасну.

— Ты имеешь в виду замерзших? — спросил Стрельцов.

— Да, — с трудом, вполголоса произнес Бородин. — И убитых. Наш недавний штурм был равен самоубийству. Об этом знали все, от солдата до генерала Радецкого. Сложили свои головы полторы тысячи защитников Шипки — им при жизни можно было поставить памятник.

И он рассказал, что случилрсь с его и другими ротами не-: сколько дней назад.

— Да-а-а! — сочувственно кивнул Стрельцов. — Жалко.

— Теперь расскажи о себе, — попросил Бородин, — Я тоже кое-что знаю и тоже хочу слышать, как ты сказал, из первых уст.

— Нет, Андрей, на Шипке мы будем говорить только о Шипке. Между прочим, ты не забыл, что завтра Новый год? Я встречу его с тобой, в твоей землянке. Коньяк и ром я прихватил с собой.

— А у меня есть ракия и сливовица, болгары нас не оставляют без внимания, — с улыбкой произнес Бородин.

— Ты по-прежнему настроен против нашего похода в Болгарию? — тоже с улыбкой спросил Стрельцов. — Или за это время сумел изменить свои взгляды?

— О да! — воскликнул Андрей, — Я очень рад, что этот поход состоялся и что скоро мы освободим всю Болгарию. Это же прекрасно: не закабалять, а освобождать другие народы!.. Я, Кирилл, опасался всяких безобразий, боялся, что мы можем обидеть болгар и отпугнуть их от себя. И я знаю, что в наших тылах были сволочи, которые творили зло. Будь они прокляты! Но моя совесть чиста: мои солдаты мученически и геройски погибали, думая только о том, что братушек надо освободить и что без победы над турками им нельзя возвращаться домой. Ты и я зла болгарам не причинили и долг свой выполнили. И перед Россией, и перед Болгарией.

— Ты прав, Андрей, — проговорил Стрельцов. — Говорят, наши недоброжелатели за границей много пишут о том, что главная наша цель — захват Дарданелл и Босфора. Не знаю, как там в верхах, а мы с тобой и наши подчиненные о проливах не думали, мы слишком близко приняли к сердцу заботу о болгарах.

— Это правда, Кирилл.

— А где замерзал наш бедный Костров? — спросил Стрельцов.

— Костров погибал мучеником и благородным человеком, а мог остаться в живых, имей чуточку другой характер. Он не прятался в землянках, он всегда был с солдатами. И погиб вместе с ними. Вон там, за той снежной грядой! — Бородин показал место левее и ниже Орлиного гнезда.

— Да… — Стрельцов тягостно покачал головой. — Но, вероятно, были и такие, кто не пожелал разделить с солдатами их печальную участь?

— Конечно, были, — быстро ответил Бородин. — Князь Жабинский, начальствовавший над нашим другом Костровым, снежной пурге и лютому шипкинскому морозу предпочитал уютную квартиру генерала Кнорина в Габрове или теплую юрту генерала Радецкого. И уже подполковник.

— Полковник, — поправил Стрельцов. — Помощник своего протеже генерала Кнорина при главной императорской квартире.

— Ты знаешь, Кирилл, а меня не гложет черная зависть, — медленно проговорил Бородин. — Я не знаю его заслуг…

— У него их нет! — отрезал Стрельцов.

— Пусть бы и были, — продолжал Бородин. — Он с капитал на стал полковником и увешался орденами, я начал с подпоручика и подпоручиком заканчиваю. ГруДь мою не отягощают многочисленные ордена и медали, зато и совесть мою ничто не гложет. Если когда-то придется доказывать, что в Болгарии я был не туристом, такому маловеру я буду готов показать свои шрамы: их у меня достаточно.

— Милый ты человек, Андрей, жаль, что такие все еще не ценятся в России! — сочувственно произнес Стрельцов.

— А я верю: когда-нибудь и у нас превыше всего станут честность и порядочность, — ответил Андрей.

Стрельцов рассказал о недавнем разговоре с болгарами, с которыми он подымался сюда. Бородин заметил, что эта война встревожила ум простолюдина, болгарина и русского, что братушки все отчетливее сознают свое будущее и не мыслят его без братской дружбы с Россией, что многие русские теперь сравнивают свое положение с положением угнетенных турками болгар с обидной для себя разницей: болгар истязают их извечные враги турки, а русских — свои же, черт побери, русские, владеющие богатством и властью.

— О многом начинаешь думать иначе, когда видишь нашего мужика в боевом деле, — сказал Стрельцов. — Ему поклониться в пояс надо, а кланяться будет он…

— Так оно и будет, — согласился Бородин. А как бы я хотел свободы и для своего народа!

— Твоя мечта это и моя мечта, Андрей! Мечта честных людей всей России… Да, — вдруг вспомнил Стрельцов, — У тебя есть такой рядовой… Сейчас, одну минутку, вспомню его фамилию… Шелонов или Шелонин?

— Шелонин. Есть такой. Хороший солдат. А ты откуда про него знаешь?

— Болгарин рассказал. Его дочка была влюблена в этого Шелонина.

— Елена! Чудная девушка! Ее гибель я переживал вместе с Иваном.

— Пошли, Андрей, в твою землянку, предложил Стрельцов, — ром у меня ямайский, коньяк французский — чудное питье!

— Сейчас распоряжусь кончать работу, устали люди. Ром и коньяк выпью с удовольствием, — ответил Бородин. — Встретим Новый, тысяча восемьсот семьдесят восьмой год, как и положено, за столом и с чаркой в руках. Выпьем за жизнь, которая нам еще улыбается.

Шелонина Суровов отыскал не сразу: Иван хоронил павших в бою. Слабый ветерок доносил охрипший голос священника, молившего о вечном покое, ему подпевали, вероятно, солдаты.

Игнат смотрел на красивые места и пытался представить, как все тут происходило, но отпевание сбивало с толку, и он видел лишь широкие могилы, наполненные сотнями трупов: ряд на ряд, нижние — вверх лицом, верхние — вниз. Неделю назад он в этих же местах прошел свой путь в отряде генерала Скобелева, вот и та нелегкая высота, которую довелось осилить… Всего неделю назад, а как много изменилось. После Шипки и Шейново в воздухе отчетливо запахло миром, лучше которого для простого человека ничего нет.

Иван поднялся на вершину и не сразу признал старого знакомого. Ему сообщили, что его ищет подпоручик, и он уже готов был доложить о своем прибытии, но что-то знакомое уловил в чертах офицера: рука, приложенная к шапке для доклада, невольно опустилась.

— Не узнал, Иван? — улыбнулся Суровов. — Дай свою руку! Вот так-то! Игнат я, Игнат Суровов. Вспомнил?

— Игнат?! — обрадовался Шелонин. — Это хорошо, что ты! Спасибо тебе!

— А за что спасибо-то, Иван? Давай-ка лучше обнимемся по христианскому обычаю! Ох, и пропах же ты дымом. Иван! Насквозь, наверное? — говорил Суровов, обнимая приятеля и сильно прижимая его к себе.

— Коли б не костер да не дым этот, быть бы нам всем на том свете, как Панасу Половинке, — с грустью проговорил Шелонин. — У нас тут, окромя смертей, ничего и не было. Ты, Игнат, лучше про себя расскажи. Офицерские погоны зазря нашему брату не дают!