Сергей Черепанов - Родительский дом

Аганя сочувствовала тихому, всегда печальному горемыке. Тот привязался к ней, приник, потом полюбил так же тихо, печально и покорно, как жил.

Аганя ужаснулась, когда это заметила, но жалеть Сашку не перестала, попросила его ни о чем таком ей не говорить и ни на что не надеяться.

Перед пасхой, когда Агане исполнилось восемнадцать лет, Евтей Лукич затащил ее в баню.

В отчаянии она вонзила зубы ему в ухо, он заорал, а в это время Ахмет, услышав шум, открыл дверь:

— Ай, Евтей, шибка не латна! Зачем этакой баской девкам портить? Сильсаветам узнаит — каталашка посадит, строгий закон-та осудит.

— Зашибу! — заорал Окунев. — Прочь отсель!

— Шайтан мало-мало играет, — загородив собою Аганю, сказал Ахмет. — Нельзя шайтан волям давать!

Прокушенное ухо вскоре зажило, но Евтей Лукич больше не приставал, даже старался задобрить Аганю подарками.

Однажды летней ночью, когда Евтей Лукич остался с Ахметом на дальнем поле, Сашка до рассвета сидел у Агани в малой избе на лавке, рассказывал о своем житье.

— Сами они, мать с отцом, таким меня выродили, да с пеленок на колотушках вырастили. Мать у меня падучая, ее во сне черти душат, и пена у нее изо рта пузырится, а отец оборотень. Я много про него знаю, много…

Такого страху нагнал, Аганя глаз сомкнуть не могла две ночи подряд. Потом, оставаясь одна в «малухе», начала закрывать дверь на крюк. А ложась спать на полати, брала с собой ножик, прислушивалась к каждому шороху во дворе.

Но, может быть, сам по себе, то ли Ахмет надоумил, по ночам стал ее охранять Сашка.

— Бросай двор, Аганька, — посоветовал недавно Ахмет. — Шайтан шибко над Евтейкой воля взят. Совесть моя торговал Евтейка-то: ты, баят, Ахмет, молчи! Не нада девка жалеть! Молчать будешь, бумагам порвем, долгам крест кладем, деньгам дарим, в свой деревня гуляй любой вримя! Баят, беспременна девка иметь нада. Свой баба. Глафира, балной, тощий, а девка приручать нада: баба не станет, молодой хозяйка нада! И сильсаветам, однако, булна боязно! Нынешний-та закон строгий булна. В старый вримя девка баням тащил, своя охотка тешил, это нисява, царский закон такой дела не смотрел. А сильсаветам к богатый хозяин злой: каждый десятина посевов ущитываит, казенный книгам пишет, шибка балшой налог гребет, зерно велит сдавать потребительный лавкам. Э-э, а за обидам девка может и тюрьма тащить! Кому охота сидеть-та? Лучше полюбовна сойтись! Молчи, Ахмет! Порченый девкам поревет, а с жалобой не пойдет никуда, стыдна будит. А я сказал: нету, Евтейка, вся равна не можна так! Отпускай Аганька добром! Я тоже, кажись, двор бросать стану.

И признался полушепотом:

— Другой деревням Евтейка часто гулять начал. Глухой ночной пора, самый сон, а Евтей коня уздаит и верхом куда-то — айда пошел! Как варнак — вор! Зачем? Ахмет стар человек. Не дай аллах, из-за такой блудливый хозяин каталашка сидеть…

На вот уже несколько дней пуржило, метелило, гнало позёмку по сугробам, и сам Евтей Лукич безвылазно сидел дома.

Уж не тем ли она себя выдала, что, приняв решение вернуться в Грачевку и как-нибудь там обосноваться, стала спокойнее, доила коров, поминутно уже не озираясь, ходила за отсевками для кур и гусей, не вглядываясь в сумеречные амбарные закоулки. Или же сам Евтей почуял в ней перемену? Как бы то ни было, а отправил он Ахмета на мельницу, снял с дверей в малой избе железный крюк, Глафиру с Сашкой закрыл в доме и, если бы не успела Аганя спрятаться на сеновале и не приехал в гости мельник, произошло бы, наверно, что-то непоправимое…

Темнота наваливалась все гуще и плотнее. Шуршала по железной крыше снежная пороша.

Сквозь пургу тусклым желтым пятном расползался по двору свет семилинейной лампы, которая была зажжена в доме для гостя. Из окна свет сыпался на ступеньки крыльца, где виднелся открытый вход в сенцы. Этот вход насторожил Аганю. Она уже вышла из малой избы, но с опаской прижалась за угол.

В сенцах на мгновение пыхнул огонек, потом на крыльцо вразвалку выплыл Гераська, отряхнул ладонью шаровары и громко выругался:

— Вот погодку дождались!..

За ним, как тень, через порог перешагнул Сашка, притулился плечом к дверному косяку.

— Никто вас не гнал сегодня, — сказал Сашка. — Эка неминя! Могли погодить.

— Значит, неминя! Гребтится бате.

— Я бы все равно не поехал. Провались оно…

— Так это ты, а не мы, Черновы!

Сашка не ответил. Гераська носком сапога смахнул со ступенек голик, сплюнул цигарку в снег и, растягивая слова, лениво спросил:

— Отчего смутной, Саньша?

— Я сегодня с утра богу молюсь, — еле слышно отозвался тот. — Наказал он меня, бог-то, с рождения, ну я ему молюсь все равно, чтобы больше с меня не взыскал…

— Вот чудной! — засмеялся Гераська. — Чем богу поклоны класть, жрал бы в три брюха, наводил бы тело да с девками баловался. Эвон, какая краля у вас в батрачках!

— И вовсе не батрачка она!

— А кто?

— Сродственница из Грачевки. Отец, баят, в дочери взял.

— А пошто она в малухе вместе с Ахметкой живет? Кабы удочерили, так поселили бы в доме. Значит, враки. Коснись ближе, твой отец блудит с ней, пока ты слюни пускаешь.

— Не смей про Аганю плохое болтать, — неожиданно громко и резко прикрикнул Сашка, протянув тонкие руки, чтобы схватить Гераську за грудь. — Не доводи до греха!

— Ну, ты-ы, мощи святого угодника! — отпихнул его тот от себя и добавил насмешливо: — А я вот пойду сейчас к ней в малуху, посватаюсь от простой поры.

Он спустился на одну ступеньку с крыльца, сдвинул шапку на затылок.

— Только спробуй! — тихо, но жестко предупредил Сашка. — Ежели жить надоело!

— Отца свово позовешь?

— Сам сничтожу!

— Ну и псих, однако…

Все же дальше не двинулся, а потоптался на месте, затем направился обратно в дом.

— Сиди тута, зануда, молись богу, все равно он из тебя человека не сделает. Да карауль девкин подол пуще.

Когда он скрылся в сенях, Сашка присел на порог, закашлялся, забормотал:

— Нету уж силов у меня…

Показался он в этот миг Агане еще более хилым и слабым.

— Саша! — позвала она, чуть выступая из-за угла.

Он вздрогнул, но тотчас узнал ее, обрадовался и, заплетаясь ногами, подошел.

— Ты еще здесь?

— Сейчас уйду. Боюсь только через передние ворота бежать.

— А ты айда в переулок. Я провожу.

Он принес из дома ключи, отомкнул висячий замок на задних воротах, отодвинул железный засов и пропустил ее в загон, оттуда в огород, а на прощание несмело попросил:

— Хоть обними меня. Не увидимся больше. Подыхать стану, было бы вспомнить о чем. В губы еще поцеловать бы, да совестно, небось, нутро у меня нечистое. А так я не поганый, не моргуй!

Аганя поцеловала его в лоб.

— Совсем ты один тут остаешься.

— Ништо, — бодро, но загадочно произнес Сашка. — Меня три аршина земли уж давно на кладбище дожидаются. Только еще и поживу, пока расчет получу…