Глеб Пакулов - Глубинка

— А я от Кости вашего месяц как письма получаю! — похвастала Капа и снова чмокнула Котьку. — Тебя целую, чтоб милый там почувствовал.

— Ну тебя, — глуповато улыбаясь, сказал, ничего другого не придумав, Котька и утерся варежкой.

Капа не обиделась, крутнула перед ним борчаткой и замелькала простеганными чунями, ладно обшитыми желтой кожей. Котька опомнился, догнал ее. Как же было не узнать лишний раз о брате? Последнее письмо от него пришло с неделю.

— Постой! — Котька загородил ей дорогу. — Че пишет-то?

Пар от их дыхания сшибался, скрадывал лица. Капа приблизилась к Котьке, шепнула:

— Лю-ю-бит! — и засмеялась, блестя зубами. — «Только на фронте проверишь лучшие чувства свои, только на фронте узнаешь силу и прочность любви…» Слыхал такую песню?

Без хрипотцы пропела, чисто. Из-под платка выбилась прядь и заиндевело лежала на щеке, а самый кончик-завиток прилип к уголкам губ, был темным и влажным.

— Не нравлюсь тебе, раз утираешься? Эх, Котик ты мой маленький. Вот породнимся — полюбишь. Во какая невестка буду! — Она оттопырила большой палец перчатки, реденький, кожу сквозь него видно.

— Давай, я не против! — Котька махнул рукой, засмеялся и побежал к дому. Он действительно ничего не имел против, чтобы Капа стала Костиной женой. Наоборот, такая и должна быть у него — веселая, простая.

Прыг-прыг через ступени, а из сенцев на крыльцо — Нельку пушинкой выдуло. Лицо радостное, увидела Котьку, еще больше расцветилась, а голос не изменился — вредный.

— Сиди дома! — распорядилась, отмахнув ручкой в сенцы. — Мама все еще в магазине, папка куда-то убежал, а я в клуб тороплюсь. Силами комсомольцев поселка и фабрики устроим торжественный вечер, ясно?

— Я тоже хочу!

— На хотенье имей терпенье.

— Ишь ты! — дернулся Котька и хотел было сигануть вниз, оставить сестру на крыльце, пусть-ка сама посидит в такой день, подомовничает, но не успел и ногой шевельнуть, как Нелька вцепилась в него, задернула в сени, потом в дом и буцкнула дверью перед носом.

— Я с улицы тебя заложу. Так что — сиди! — донесся Нелькин голос.

И Котька начал снимать телогрейку, думая, что сестра вправе так поступать с ним. Он обманывал ее, отлынивал от работ по дому. И вообще, кто он, Костя маленький? Одно слово — маленький. Школьник. Еще иждивенец. А Нелька уже в должности ходит, комсорг школы, да еще среди фабричных комсомольцев в авторитете, в спектаклях здорово мстительниц представляет, партизанок. Вот ведь какая передовая, а всего-то на четыре года старше. И было совсем размяк от своих дум покаянных, только успел телогрейку повесить, еще и шапку не снял — Нелька в дом.

— Учти, я вернулась с полдороги сказать, чтоб ты здесь не очень блаженствовал, а готовил уроки, помыл пол, — заявила она, постукивая кулачком о кулачок. — Агриппина Ивановна жаловалась, что ты вместо нормального диктанта написал и сдал какие-то стишки. Не занимайся чепухой. Тоже мне, Пушкин выискался! Отцу с матерью я не сказала, я не доносчица, как ты, но подумай о будущем, лентяй и неуч. Жизнь — дорога дальняя…

— Быть может, встретимся в пути, — подсказал Котька, припомнив вычитанные из Нелькиного альбома «мудрые изречения».

Нелька втянула в себя воздух, собралась было выговорить ему еще, но только выразительно крутнула варежкой у виска.

— Суп разогрей. Оладьи в шкафчике, ваше барчукство, — она скривила губы. — С этого дня все должно измениться. Я сама возьмусь за тебя, чтоб ты человеком стал. Кажется, все… Да вот еще что, — Нелька прищурила зеленые костроминские глаза. — Ты куда рыбину дел?

— Плавает! — обозлился Котька. — Ушла, так иди!

— Вот ты как?.. Так-та-ак…

Выскочила сестричка, дверью хлопнула. Котька снял шапку, прошел в кухню. Значит, домашние рыбину ждут. Ладно, он тоже будет ждать… порки ради праздника. Тоскливо стало Котьке, но только на минуту. Черный блин репродуктора зашипел, выпрастывая человечий хрип. Отец по привычке завинтил штырек до упора, а сейчас надо слушать, подробности передавать будут, обманул, что ли, фельдшер.

Хороший был репродуктор, да отец крутил его каждодневно и резьбу сорвал. Теперь штырьком этим только он мог регулировать. Куда, в какую сторону вертеть? Во, сплошной шип и хрип.

Туда-сюда двигал винтиком Котька, и внезапно в дом ворвался густой и торжественный голос:

— «…шли в решительное контрнаступление, наголову разбили и отбросили фашистские войска от столицы нашей родины Москвы! В ходе дальнейшего наступления доблестные части Красной Армии освободили города Волоколамск…»

— Ага-а! — каждый город, каждый населенный пункт встречал радостным криком Котька. — Сережа — ура! Костя — ура!!

Так и застали его отец с матерью — орущим оглашенно под репродуктором. Мать поцеловала, шепча что-то о счастье, отец исколол усами, прошелся щекой по щеке, как теркой. Облобызал и пришедший с ними Дымокур, отравил табачной гарью.

Повезло нынче Котьке на поцелуи. Сначала Капа приложилась, теперь мать с отцом и Удодов сверху. Только сестричка забыла, да уж ладно: ей все время некогда.

— Христа-спасителя так не ждали, как этот день! — весело сказал Осип Иванович и подмигнул Дымокуру. — Не грех бы в честь праздничка и вспрыснуть. Не возражаешь, Ульяна?

— Да че она будет поперек-то идти! Как обчество, и все тут. — Дымокур осклабился корешками прокуренных зубов, наблюдая, как Осип Иванович достает, из-за пазухи полушубка зеленую фляжку, как бережно — не упала бы — выставляет на стол.

— И разживутся где-то! — удивилась мать.

— Литра плавает по дну! — Дымокур потер ладонями, упал в них лицом и со вскриком чихнул.

— Правда твоя, — кивнул Осип Иванович.

Дымокур чихнул еще, поднял на Ульяну Григорьевну мокрые глаза.

— Ничо-о, — успокоил он и мослатой рукой подоил бороду. — Мы еще добудем, по стратегии.

Поняла Ульяна Григорьевна, на какие такие золотые приобрели они выпивку, но ничего не сказала, только посмотрела улыбчиво на Котьку, дескать, пусть их пропивают, ты у меня надежный зато. Отец хвастал, эва какую рыбину выволок, можно будет пирог завернуть, мучка есть.

— Пейте, благословясь. — Она засуетилась, собирая на стол нехитрую закуску. — День-то особенный!.. То-то сон сегодня высмотрела. А утро какое было! Ровно знамена развесило — красно да а́ло. Вот оно — знамение.

— Верно, Ульянушка, — поддержал Дымокур, сваливая у порога на пол свою огромную доху. — Знамение, оно завсегда наперед являться до́лжно. Перед первой мировой, импиристической, эвон какая метла огненная на небо явилась. Сам видел. Связана честь честью, только огненна, даже прутовье топорщится. Ну и че? Подмело людишек цельный мильён, а то и поболе… А вот намедни иду, а оно под ноги…