Глеб Пакулов - Глубинка

— Значит, есть здесь козулька, есть! — обирая с усов ледышки, уверял себя Дымокур. — Сейчас бы распластать одну да печенку достать, свеженинки горячей отведать, а то уж и забывать стал, какая она на скус. Ребят тожить приучать надо. Печенка охотнику наипервейшая еда.

— Соли с собой не взяли, вот беда, — ответил Осип Иванович. — А без нее вывернет без привычки. Потерпим до зимовья, тут недалеко.

— Вот опущенье, так опущенье! — сокрушался Дымокур. — Давай, Ванюша, привязывай козишку — да порыскали к избушке. Ужинать с мясом будем, с мя-асом!

— По стратегии, — поддел Ванька. — А почо пять раз стреляли? И ты, Котька, стрелил?

Котька кивнул.

— А какая тут твоя? — Ванька затянул петлю на задних ногах козы, завистливо приузил глаза.

Котька отвернулся и, чтобы уйти от расспросов, поволок инзыгана по старой своей лыжне. Дымокур выпятил губу, покивал Осипу Ивановичу, мол, гордый парень, не хочет чужую удачу себе присваивать. Осип Иванович в ответ подмигнул, дескать, самолюбивый, это неплохо, свое добудет из упрямства.

Ванька понял их немой разговор и вслед Котьке обрадованно крикнул:

— Смазал, мазила!

Филипп Семенович дал ему подзатыльник.

— Почо смазал? Не угодил по первому разу. — Он погрозил Ваньке рукавицей. — Еще как себя покажешь, тогда и орать право заимеешь. Оболтус, оболтус и есть.

К Новому году надо было обязательно отвезти добытых коз в поселок, сдать в столовую. Филипп Семенович с Осипом Ивановичем были довольны: за неполную неделю настреляли девять косуль. Их туши, без шкур, облитые водой и замороженные, чтобы стужа не сушила мяса, не терялись бы килограммы, лежали штабелем у стены зимовья, чуть припорошенные снегом.

В последний день отличился Филипп Семенович. Пришел в зимовье поздно, совсем ночью, приволок двух коз на одной волокуше, да еще гурана зарыл в сумете за шесть верст от становья. Чтобы воронье или волки не растаскали добычу, срезал и ошкурил несколько прутьев, воткнул их в холмик: надежная охотничья придумка, никакой зверь не подойдет, а что его так пугает — объяснить трудно. Котька с Ванькой засмеялись, мол, останутся от гурана ножки да рожки.

— Не тронут, — заверил их Осип Иванович. — Вы еще много чего не знаете, вот и прислушивайтесь, в толк берите. Какие могут быть хаханьки? Проверено на опыте… Ты глянь, Филипп, хохочут! А над чем, дурачки? Над мудростью людской! И-эх!

Он махнул рукой, снял с проволоки над печкой портянки, стал отминать их. Дымокур, распустив на унтах сыромятные ремешки, сидел в мокрой от пота рубахе на чурбачке с кружкой густого чая. Поднося к губам кружку, далеко выпячивал губы, опасливо вшвыркивал кипяток и с каждым глотком прикрывал глаза.

— Пущай, Оха, скалятся, дело молодое, беспонятливое. — Он поставил кружку на пол, начал стягивать унты. — Я для надежности хотел в сугроб портянку сунуть, да поостерегся, отморозил бы ходулю. — Дымокур хлопнул по укороченной ноге. — Служит пока исправно, хоть и поскрипывает в чашечке. А имя можно кое-что поведать, для пополнения ума. Вот был со мной случай, ну сплошной смех и грех.

И он, посмеиваясь, рассказал, как давно, до революции, когда еще жили своим хозяйством, испортил брату солонец, чтобы тот не попрекал его неудачной охотой.

У каждого был свой излюбленный солонец. Его берегли, подновляли солью, чужие, как правило, не знали, где он находится. Самым добычливым местом владел старший брат. Он сильно потешался над Филькой, изредка приволакивавшим в дом косулю. Тогда кучерявый неунываха Филипп выследил солонец брата и с наветренной стороны, чуть выше охотничьей садьбы спрятал пропотевшую портянку. Ходит старшой на солонец день за днем, а козы только спустятся с увала в распадок, морды из орешника высунут, хватят лихого духа, рявкнут по-страшному — и ходу. Ничего не поймет охотник, ругается почем зря и домой пустым является. А Филипп нет-нет да подшибет на своей садьбе гурана, посмеивается над братом, гоголем ходит. Старшой заподозрил неладное, чуть не на брюхе выелозил свой солонец и нашел портянку. Глянул — Филькина! Дома ничего не сказал, но в ружьишко Филиппово сунул патрон, одним порохом доверху засыпанный и запыжеванный.

Собрался Филипп на свой солонец, и старшой за ним крадется. Филька в скрадок влез, брат поодаль тихонько сидит, покуривает в горсть. Совсем темно стало, и вдруг хрястнул выстрел, да какой! Старшой на тропинку вышел, ждет. Смотрит — идет братка, ногами зигзаги чертит, скулит по-щенячьи. Подошел к старшому, и тот ахнул: правая щека Филькина бугром лиловым вздулась, аж глаз подперло, одна щелочка сквозит, а в ней слезина бусиной катается. Мало того — губы варениками болтаются, а одностволку в казеннике грушей раздуло.

«Это как тебя скосоротило, — заохал старшой. — Чо по две мерки в патрон сыпешь? Почо припас переводишь?» Филька в ответ что-то промычал, а брат ему весело: «Давай-ка, паря, бинтовать будем!» А сам вытягивает из кармана Филиппову портянку. Оробел Филька, а брат ничего, участие проявляет. Обвязал щеку портянкой, сверху бечевкой примотнул, чтоб не спадала. Таким и домой привел. Там уж все и рассказал по порядку. Отец их был на руку легкий, не посмотрел на Филькино увечье, отвозил вожжами по первое число. И за испорченный солонец, и за погубленное ружье. С месяц не мог на лавку сесть.

— Сурьезный был родитель, царствие ему небесное, — закончил Дымокур. Он весь как-то размяк, то ли от чая, то ли от воспоминаний о молодых проказливых годах. Осип Иванович тоже сидел размягченный. Эту историю Филиппову он знал давно, а тут она вроде кстати пришлась. Да и день получился удачный, а Филипп Семенович герой этого дня.

А назавтра случилось невероятное: пропал зарытый в сугроб гуран. Не помогли прутики — надежная охотничья придумка. А кто напакостил — узнать было нельзя: ночью выпал снег, хоть и небольшой, но прикрыл следы. Как осторожно ни сметал его Филипп Семенович, но определить, чьи следы, не смог. И на медвежьи продавы походят и на росомашьи. А может, человечьи? Последней догадкой поделился с Осипом Ивановичем. «Кто ж в тайгу без лыж сунется, — возразил тот, — выходит, прутики зверя уже не пугают, другое средство надо».

Разговор шел вечером в зимовье, когда все сошлись вместе. Три дня как распались пары: Удодов и Осип Иванович уходили всяк своим путем за козами подальше от избушки, а Котька с Ванькой, тоже поодиночке, кружили вокруг зимовья, стреляя белок и рябчиков. Разговор шел вечером, а утром другого дня сорвался в овраг и вывихнул ногу Ванька. Еле добрался до избушки. Без ружья и патронташа. Сказал — обронил, когда в овраг падал. Очнулся — нет ружья и патронов, один снег вспаханный по склону. Осип Иванович с Удодовым сбегали туда, пошарили там, сям, но найти ружье под снегом — все едино что иголку в стогу сена отыскивать. Ванька на охоту больше не ходил, прыгал по зимовью, кашеварил, тепло поддерживал, и то хорошо.