Глеб Пакулов - Глубинка

Ульяна Григорьевна кивала, сразу и принимая приветы и благодаря за них.

— А ты забегай, дочка, не чинись, да за ранешнее меня не казни. — Она обдернула на груди Капы шаль с белым навесом крученых кистей, и Капа от этой заботы ее и ласки всхлипнула, упала головой на плечо Ульяны Григорьевны, прижалась благодарная.

— Ниче, девонька, ниче-е, — оглаживая ее голову, твердила Ульяна Григорьевна. — Вернется — и живите, раз вам глянется, а мы ниче-е.

На крыльце затопали табуном, в сенцах мерзло застонали половицы. Капа откачнулась от Ульяны Григорьевны, варежкой промокнула глаза. Ульяна Григорьевна тоже обмахнула лицо подолом фартука, но вместо Нели с Катей в избу ввалилась орава подростков кто в чем: в вывернутых шерстью наружу полушубках, в цветастых платьях поверх пальтишек и просто так, неряженых. Они напустили холода, шушукались, подталкивали друг друга. Впереди всех стоял мальчонка, совсем маленький, в длинной, до пят, телогрейке, в огромных кирзухах. От лица всей компании он сдернул с головы шапку, поклонился, как клюнул, поднял на Ульяну Григорьевну серьезное личико и тоненько заныл:

Мальчонка сверкнул глазенками на компанию. Компания вразнобой поддержала:

Видно было — ждала ряженых Ульяна Григорьевна. Прошла к шкафчику, взяла из него тарелку и, с лицом ласковым, просветленным, вернулась к толпившимся у порога малолеткам. Чинно поклонилась им, на вытянутой руке подала тарелку, полную оладышек, ответствовала нараспев:

Мальчонка с достоинством протянул руку, взял заработанный оладышек, запихал в рот. Остальные тоже взяли, Ульяна Григорьевна тарелку не убрала, мол, берите все. Тогда мальчонка рукой худенькой, как цыплячья лапка, цапнул второй и спрятал в карман. Компания разобрала остаток, тоже попрятали. Мальчик надернул шапку, развернулся и стал деловито подталкивать свою артель в спины и пропал в облаке пара последним, громко стуча мерзлыми кирзухами.

Капа с Ульяной Григорьевной не шевелились. Когда стало тихо, Ульяна Григорьевна отстонала долгим вздохом, спросила:

— Чей?

Капитолина поняла, о ком она спрашивает.

— Да печников, старика Михайлы внучек. — Она взялась за дверную скобу. — Кирпичи деду подтаскивает, работает. По людям кормятся. Отца-то как убили, мать уехала, пропала с лета еще. Дедка-то сам как малой. Хоть бы в детдом мальчонку.

Ульяна Григорьевна, задумавшись, кивала. Капа поняла это за прощание, толкнула дверь, и тогда Ульяна Григорьевна встрепенулась, поймала ее за руку.

— Ты бывай у нас, Капитолина, бывай! Письма вместе читать будем, сама приноси свои. Ведь слова-то в тех и этих все одинаковы, родные, а их больше станет, как хорошо. Ты обещай!

Капа прикрыла глаза, кивнула.

— Ну, иди с богом. Надумала, так иди.

Она заложила за Капой сени, вернулась на кухню, села перед печью на стульчик. Отрешенно пошарила кочергой, подгребла угли грудкой на колосник, сверху положила пару поленьев. Сидела, глядя на оживающий огонь, и думала, думала до вскружения головы. Где-то рядом, то справа, то над ней самой плакал, чудилось ей, тоненький голосок: «А мы грому спужа-алися!..»

Но чей это голос, почему он здесь, она не доискивалась, была в плену других, всю ее опутавших дум, но и не могла совсем не отзываться на него: болезненная дрожь пробегала по лицу, она приподнимала брови, будто досадуя на назойливый, рвущий и без того зыбкие мысли плач. Отблески огня от разгоревшихся поленьев прыгали по груди, по сложенным на коленях рукам. «Мы грому спужа-алися!..»

— Ниче, — шептали ее сухие, поджатые думами губы. — Все — ниче-е…

Утром Котька встал чуть свет. Мать еще не проснулась, Неля спала в своей комнатушке, она вернулась поздно. Оделся, вышел на улицу и пошел к дому Удодовых. Надо было застать Филиппа Семеновича, пока он не укатил в тайгу. Но встреча их произошла раньше. Удодов уже трусил на лошадке к реке.

— Че, паря, назад в тайгу целишь? — натянув вожжи, спросил Филипп Семенович.

— Возьмешь, дядя Филипп, поеду, — ответил Котька. — Я вас вечером искал, не нашел. Возле зимовья плохие люди кружат. Мне Ванька ваш признался. Ружье он не терял и патронташ тоже. Отобрали у него. Могли убить, да он слово дал молчать. И гурана они стащили.

— Стоп-стоп! — Филипп Семенович привстал в санях. — Это он тебе когда признался, в зимовье еще?.. Тоже хорош гусь! Ну, я его, сукиного сына!

Он стал разворачивать лошадку в сторону фабричной конторы. Котька плюхнулся в сани, было по пути. Возле дома Филипп Семенович вытолкнул Котьку из саней, сказал:

— Выпороть бы тебя за молчанку. Хорошо, что Осип в другое зимовье перебрался, а то чо могло бы случиться. Тайга.

Заявил Удодов или нет, захватили тех людей в тайге или их придумал Ванька — неизвестно. Шли дни, Котька ходил в школу, приезжал отец и снова уехал, но о бандитах слухов не доходило.

Так же дружно, как осенью сорок первого, из поселка и базы флотилии ушли на фронт колонны, в феврале сорок второго пришли похоронки. Разносил их почтальон из эвакуированных — старик высокий, в черном пальто с поднятым плюшевым воротником, в цигейковой папахе, натянутой на уши. Говорили, что он бывший музыкант, играл до войны в Киеве, в оркестре. Ступал он прямо, смотрел строго нацеленными вдаль глазами. Ходили слухи, будто бы его контузило в эшелоне, семья погибла, но это были слухи. Сам он в разговоры ни с кем не вступал. Постучит, войдет, вручит письмо или газету, поначалу редко кому — похоронку и молча идет дальше. Звали его Гавриилом Викентьевичем Хладоморским. Поселковые остряки быстро объяснили происхождение такой редкой фамилии: молчун, глаза светлые — холодом морит — оттого и Хладоморский. И очень скоро, как оно и бывает в деревне, прилепили прозвище, но звучало оно странно — Гладомор, хотя голодом он никого не морил, разве что голодал, как все.

В избах его и ждали, и боялись. Когда он сворачивал к дому, на ходу сдвигая набок дерматиновую сумку и нашаривая в ней, кому что выпало, хозяева обмирали, глядя на его непроницаемое, безучастное лицо. Но с февральской пачкой похоронок почтальона будто подменили: он сутулился, валенками в галошах не переступал, а шоркал ими по дороге, словно шел по намыленному. Глазами и всем видом своим виноватился перед людьми, как бы прося прощения за разносимые им страдания. И уходил, оставляя после себя почти в каждой избе плач. А уже получившие похоронки люди хмуро смотрели на него, как он идет мимо их усадеб, сворачивает к следующей избе, ждали — что принес соседям Гавриил-архангел, иначе его теперь не называли.