Глеб Пакулов - Глубинка

Управились с первым — и с этими же мисками за вторым, вне очереди. Сегодня каша, размазня гороховая. Тоже горячая, но дуешь на нее — матовой корочкой подергивается, и корочку эту ложкой сгребаешь — и в рот. Сытная пища. Это не пюре из картошки, почему-то обязательно мороженой, после нее голод через час дает знать о себе. А горох сытость в брюхе долго держит, знай помахивай молоточком.

После второго — чай. Этого пей сколько хочешь, он в бачках стоит, сушеной морковью запаренный, даже чуть слатит.

В столовой шум ровный, как в улье, кто что говорит — не поймешь. И парно́, и дух кислый. Отобедали — на улицу. Время еще есть, закурили, кто курит, сидят на лавочке вокруг бочки, в землю вкопанной, дым коромыслом. Мужики анекдоты про Гитлера с Геббельсом рассказывают, а парнишки своим заняты — в чику играют, в пристенок. Котька тоже стучал битой по искореженным пятакам, а сам поглядывал, не покажется ли из столовки Вика. Наконец она вышла с двумя подружками. Они втроем работали в теплице, которую соорудили Осип Иванович с Удодовым.

После гибели сыновей Филипп Семенович жил один: Любава не могла находиться в доме, из которого ушли и куда не вернутся никогда ее дети. Уехала к сестре под Читу. Филипп Семенович не покинул поселок, да и захотел бы — не отпустили с производства. Он среди знакомых людей переживал свое горе, так оно легче, но в доме своем тоже не жил, ночевал и дневал в теплице или у Костроминых. Они с Осипом Ивановичем не подкачали: уже в начале июня в столовую стала поступать диковинная редиска — длинная, белая и сочная. Ее выдавали в обед через день по штуке на рабочего. Редиска была огромной, граммов по двести, сорта необыкновенного, из заморских краев. Людям, пережившим суровую зиму, отощавшим на скудном питании, она вовремя пришла на помощь, остановила начавшуюся было цингу. А теперь на очереди были огурцы, а там помидоры.

Времени до начала работы немного оставалось, и Котька пошел следом за девчонками. Вика, как знала, что он пойдет следом, остановилась и поджидала его, глядя из-под надвинутой на глаза косынки. Девчонки, удаляясь, хихикали.

— Что им, смешинка в рот попала? — спросил Котька. — Привет. Сегодня еще не виделись.

— Приветик! — Вика улыбнулась. — Пусть смеются. Ты к отцу?

— И к нему тоже. Он там?

— Уходили на обед — был.

Котька прошел по междурядью в дальний конец теплицы. Отец был там, разговаривал с Удодовым и Чи Фу. Корейца тоже привлекли к работе в фабричной теплице, и теперь разговор у них шел о том, каким образом передать все хозяйство Чи Фу, а им — Удодову и Костромину — переключиться на рыбалку. Дело они наладили, теперь только следи, девчонок направляй, и овощь будет. Не корейца, прирожденного огородника, учить этому. А рыбалка — особое мероприятие, там не только умение важно, но чтоб и везение присутствовало. Она не каждому, кто хочет, в руки идет, рыба.

Увидев Котьку, отец подошел к нему.

— Ну, как дела? — спросил он.

— Ничего. Сегодня план перекрою, — похвастал Котька и тут же понизил голос до шепота: — Дай штуки две-три редиски?

— Это еще что такое? — отец помахал перед лицом ладонью. — Никаких гвоздей на этот счет. Завтра в столовой всей утренней смене давать будут. Потерпи. Мы тут сидим, на грядки дышим, чтоб к ночи подросла, вторую смену покормить.

— Я хотел Капу угостить.

— Ты губы не дуй. Ты подумай, дурья башка! — Отец оглянулся, зашептал: — Здесь, что ли, хрустеть станешь? Или где спрячешься, да как жулик? А что в цехе скажут, когда увидят — мастера задабривает? Хорош гусь! Я вон девчонкам и то, крадучись, лишнюю сгрызть разрешаю. Так они не мои, детки, а ты?.. То-то и оно. Совсем другое дело.

— Ладно, папка, я все понимаю.

Котька припустил бегом из теплицы. В дверях девчонки швырнули в него охапкой редисочной ботвы, и он под их веселый смех вылетел во двор, на ходу сбрасывая с себя зеленые шершавые листья.

После смены Котька сказал Ходе, что уже долго не проведывали деда Гошу. Ходя согласно кивнул. Он вообще говорил мало и редко. Больше изъяснялся головой, круглой, как тыква, в белых проплешинах от перенесенной недавно золотухи. Спросят о чем-нибудь, он своей лобастой мотнет туда-сюда или клюнет в грудь подбородком — и весь разговор.

Решили зайти сейчас же. Они знали, что деда от вахтерства освободили. Он караулил склады готовой продукции на территории спичфабрики, добавочно обнесенные внутренним забором, уснул ночью на посту. Деда сочли непригодным к караулам, но не уволили — куда пойдет старый, — перевели в надомники, бумажные кулечки под спички склеивать. Он считался рабочим, хлебную карточку получал — не иждивенческую, да еще за кулечки деньги перепадали. Дед не роптал. Клеил копеечную упаковку и из дому почти не выходил. Ребята не забывали его, помнили рассказы про лихую моряцкую молодость, про походы по морям-океанам, про гибель в Цусиме и всякое другое интересное. Навещали деда кто с чем: тот махорки из отцового кисета отсыплет, этот из-под курицы яичко умыкнет, третий супу в баночке под полой притащит. Девчонки прибегали мыть пол, бельишко немудреное стирали, штопали.

Тихо приоткрыли дверь в дедову каморку, заглянули. Дед сидел у стола, гнул на чурбачке-эталоне шершавую бумагу, мазал края клеевой кистью, пришлепывал ладонью и сразу отмахивал готовый кулечек на пол. Грудка их накопилась у стула, почти скрывала ноги деда. Он не замечал ребят. Он пел:

Ребята знали эту песню, сами орали ее, но так, как ее пел дед, надо было слышать и видеть. Он декламировал нараспев. Седые брови нависали над суровыми глазами, едва-едва покачивалась в морщинистом ухе тусклая серьга, будто боялась спугнуть дедову слабеющую память. И такие же тусклые, как серьга, катились по щекам и гасли в усах его поминальные слезы.

Постояли, пока дед не кончил свою длинную песню, тихо скользнули в дверь. Дед по-прежнему не замечал их. Теперь он крутил «козью ножку». В солнечных полосах, бьющих из окна, хороводили пылинки, реденький ежик седых волос деда прохватило солнце, бледной теплотой просвечивали уши.

— Здравствуй, деда!

Он на выдохе повернулся к ним, обволок себя круговым дымом, будто корабль, поставивший завесу.

— Кто энто? — отмахивая дым, дед зарулил ладонью.

— Костя с Васей.

— Ну, проходите!

Ребята сели на лавку. Дед скользнул взглядом по их рукам, по карманам, заметил молотки, всунутые за ремни. Он был веселый, дед Гоша. И теперь, сморщив лицо в улыбке, спросил:

— Пришли заколачивать меня в деревянный бушлат? Где его оставили? Небось за дверью стоит по стойке смирно.