Глеб Пакулов - Глубинка

— Вечер добрый, — поздоровался он с сидящими за столом Матреной, Катюшей и Илларионом. Они играли в подкидного.

Изумленные, они молчали. Осип Иванович снял шапку, присел на некрашеную табуретку.

— Чайку не выпьешь, сусед? — отгрудив от себя сданные карты, с вызовом спросила Матрена. И по тону, и по виду ее было ясно, что она станет защищать устроенный ею лад до смерти.

Осип Иванович отказался от чая. Он смотрел на Катю, вопрошая глазами: «Написал, нет ли?» Катя покачала головой, поднялась и ушла на другую половину дома. Илька метал сердитые взгляды с Матрены на Осипа Ивановича, будто спрашивал: «Чего он приперся, старый хрыч?»

— Ты давненько не бывал у нас, сусед, — пропела Матрена.

— Я о сыне чего узнать пришел, — нахмурился Осип Иванович. — Письма, случаем, не было?

— Случаем не было. — Матрена вздохнула, поджала губы. — Жисть нонче какая? Есть — и нет ее. Так чего ждать девкам? Женихи фронтовые — ненадежные…

— Хватит, мама! — ворвалась Катюша. — А вам, Осип Иванович, если придет письмо, я сама принесу.

— Принесет, принесет, — закивала Матрена. Она горсточкой, по-беличьи, вытерла рот, поддернула концы черного платочка.

Осип Иванович вышел из дома, и сразу до его слуха донеслись истошные выкрики Матрены, визг Катюши и примирительный бормоток Иллариона. Он сошел с крыльца, пошел к своему. Когда свернул за угол, почудилось ему, что прошмыгнула у него в ногах какая-то тень и чудно́ проскрипела. Осип Иванович стоял, приглядывался — что такое? «Звук издает — ни на что не похожий», — вспомнились слова Дымокура.

— Верещуха! — неуверенно, но с тайной надеждой на добрые вести признал ее существование Осип Иванович и, уже взбодренный нечаянной встречей с как там ее — кто знает, появился в доме.

Есть, бывают на свете совпадения. Что-то сводит их разные концы и связывает в один узел — плохой или хороший. Только отец в дом — следом на порог Гладомор и трясет фронтовым треугольником.

Осип Иванович схватил его, поднес к плохо видящим глазам, в отчаянье сделал круг по кухне. Подбежали и Котька с Викой. Глазастая Вика сумела прочесть адрес отправителя, хотя отец все кружил, растерянно приговаривая: «Не вижу!..»

— От Сережи-и! — крикнула Вика.

Осип Иванович перестал кружиться, засеменил в комнату за очками. На ходу пристраивая их на нос, он вернулся на кухню, встал посередине.

— Его почерк! — он помолодевшими глазами посмотрел на ребят.

Стал аккуратно разворачивать треугольник, потом, вспомнив про почтальона, схватил табуретку, усадил.

— Это из вечерней почты, — пояснил Хладоморский. — Ее еще не разбирали. А я, как нарочно, глянул — Костроминым! Ну и прихватил. Знаю — заждались. Давненько что-то не писал.

Почтальон подмигнул Котьке, дескать, видишь, как все обошлось? Никогда не надо торопиться с извещением о без вести пропавших. Это еще не похоронка, да и с похоронками, бывает, напутают.

Осип Иванович читал вслух. Сергей сообщал, как во время одного полета пришлось выброситься с парашютом над вражеской территорией. Почти месяц выходил к своим. Вышел без единой царапины. Только жалеет свой истребитель, хорошая была машина, привык к ней. Теперь летает на новой. Сообщил, что написал и Катюше письмо, порадовал. Всей родне настрочил с радости. Всем теткам и дядьям. Просил не беспокоиться о нем, у него все в порядке. Немцев бьют все сильнее, и похоже, они выдыхаются. В конце приписал, что в части его ждало несколько их писем и в одном о смерти матери сообщалось. Он скорбит, не находит слов выразить боль, обещает еще сильнее бить фашистов за Костю и маму.

Осип Иванович не отпустил почтальона, слазал в подпол, достал бутылочку водки, оставшуюся от скромных поминок Ульяны Григорьевны.

После первой же рюмочки захмелевший Гавриил Викентьевич разговорился:

— Я, видите ли, в некотором образе, человек непьющий. Алкоголь, знаете ли, вяжет пальцы, а я ведь на флейте играл! — Он поднес руки ко рту, заплясал длинными пальцами по воображаемым клапанам. — Первая флейта! Всегда по правую руку от маэстро!.. Нет-нет, я больше не пью, не наливайте, будьте так благоразумны.

Осип Иванович внял его просьбе, сам же пригубил еще, расслабился, одну руку забросил за спинку стула, улыбался, глядя на сотрапезников, отдыхал душой.

— Но мне больше не играть в образцовом оркестре, — печально продолжал музыкант. Когда горел под бомбами наш эшелон, я вытаскивал из вагонов детей. Уж за что там схватился в дыму и пламени, не помню, но смотрите. — Он показал ладонь правой руки. — Ожог был страшный, стянуло сухожилия, и пальцы поджались. Да-а, конечно, если бы в больницу сразу же, да массажи, ванны, то… А теперь что?

Он помолчал, доверительно коснулся плеча Осипа Ивановича.

— Я вам открою один свой секрет, прошу простить. — Гавриил Викентьевич, прикрыв глаза, собрался с духом. — Я женюсь! Некоторым образом — вступаю в семейную связь с женщиной, работницей почты, тоже эвакуированной, и уезжаю на ее родину.

— Помогай вам бог! — прочувствованно произнес Осип Иванович.

Всем было хорошо в этот вечер. Когда еще так было всем хорошо — никто уж не помнил. Была середина ночи. Осип Иванович пошел проводить почтальона до его квартиры. Когда вернулся к своему дому, то у крыльца, где особенно густо залегла темнота, показалось ему, что кто-то снова проскочил под ногами, на этот раз явственно мяукнув. Он нагнулся, пошарил рукой.

— Киска! Или кто ты? — протянул Осип Иванович.

Котенок замурлыкал, притерся боком к валенку, поставил хвостик торчком, головой скользнул по руке. Осип Иванович поднял его, прижал к груди.

— Знать, такая твоя судьба, — гладя его по худенькой спинке, проговорил он. — Кто ты — Верещуха, нет ли, а живая душа.

Он вошел в избу, опустил котенка на пол. Вика сразу подскочила к нему, присела, затараторила:

— Это наш будет, правда? А как его звать? Он такой маленький.

— Это Вереща, — серьезно объяснил Осип Иванович и погрозил пальцем захохотавшему Котьке.

В первых числах мая Ваню Удодова, Васю Чифунова и еще нескольких парней из поселка вызвали в военкомат и объявили об отправке в военное училище. Эшелон уходил через два дня, но призывников сбили в одну команду и до отправки держали в городском клубе. Общаться с родными было строго запрещено. Родные прибоем шумели за окнами, ребята рвались к ним, но дежурные из солдат были неумолимы — нельзя, приказ.

Ранним солнечным утром призывников построили во дворе у клуба и колонной — четверо в ряд — повели к сортировочной. Народ окружил колонну и так сопровождал до эшелона. Здесь ребят распустили — попрощаться с родными — и ровно через час сигналом собрали по командам, рассадили в теплушки.

Котька глядит на товарищей, на своих поселковых ребят. Рядом смахивает слезы Филипп Семенович, машут руками Вика и Неля. Кто что кому кричит — не понять. Шум, гвалт, рев паровоза, протянутые руки, и состав начинает движение. Филипп Семенович, отец, Неля и Котька идут рядом с набирающей ход теплушкой, что-то кричат Ваньке, ребятам, а они смотрят на родных, на Котьку. Филипп Семенович машет шапкой…