Мария Халфина - Повести и рассказы

— А подумал бы он своей сумасшедшей головой: кому она нужна с двумя детьми да с расстроенным здоровьем? Вы не смотрите, что она с виду такая полненькая да свеженькая. Он ее до полного расстройства нервной системы довел.

Она всхлипнула и торопливо поднесла к глазам платок.

— Сейчас я ему поперек горла встала. Одно твердит. «Уезжайте, мамаша…» А как я могу ее оставить?! Подумайте вы сами, Петр Захарович, как же я могу уехать?!

Елизавета Григорьевна, рыдая, припала головой к валику дивана.

— Успокойтесь, Елизавета Григорьевна, ну, не надо… успокоитесь… — морщась от жалости, бормотал Колмаков.

Уж чего не переносил он, так это женских слез. Особенно самых горьких — материнских слез. Но Елизавета Григорьевна быстро справилась с собой.

— Вы только не подумайте, Петр Захарович… — торопливо отирая платком слезы, снова заговорила она, — не подумайте, что я в нем нуждаюсь. Я пенсию получаю, и кроме Томочки у меня еще двое детей. Дочь старшая, Зинаида, научный работник, и сын Шурик, недавно на инженера закончил. У обоих у них дети маленькие, я им обоим до зарезу нужна. У Зинаиды для меня и комната отдельная. Я, конечно, понимаю: Иван Поликарпович партийный, ему вроде не положено с женой разводиться, но войдите в их положение, не удерживайте вы его, пусть он ее отпустит подобру. Не будет у них жизни, Петр Захарович, неровня они…

— А дети? — хмуро перебил Колмаков.

— Что же дети? Погибать, что ли, ей теперь из-за детей?! Танька большая, не захочет с нами, пусть с отцом остается, ну, а Ниночку уж мы, конечно, ему оставить не можем. И ничего нам не нужно, уедем в чем есть, пусть все им остается, пусть только развод даст… И еще скажу, пусть в наши семейные дела никто не суется. А то и здесь тоже находятся всякие… соседки добренькие, с советами лезут. «Они, — говорят, — без вас сами разберутся лучше. Уезжайте», — говорят. А я мать. И не позволю никому совать нос в мои материнские права!

Колмаков поежился. Перед ним стояла совершенно другая женщина: взвинченная, старая, жалкая… И столько в ее глазах, в побелевшем лице было беспощадной исступленной ненависти…

— Успокойтесь, Елизавета Григорьевна, я сегодня же с ним поговорю и с дочерью вашей повидаюсь… — торопливо поднимаясь, сказал Колмаков.

— Нет, уж Томочку вы оставьте в покое! — решительно перебила Елизавета Григорьевна. — Она и так уже руки на себя наложить готова. А ему передайте: Томку я погубить не дам. Я от своих материнских прав не отступлюсь, так ему и скажите!

Заплатина приглашать не понадобилось. Сам явился. Пришел после смены, прямо от станка. Положил на стол заявление в две строчки, сел и, отвернувшись, к окну, стал ждать неизбежных вопросов.

В заявлении он просил предоставить ему временно место в заводском общежитии.

Колмаков разгладил ладонью смятое заявление, искоса поглядывая на Заплатина, положил заявление в папку.

Все в этом человеке было ему неприятно. Рыжеватые волосы, уже редеющие над высоким с залысинками лбом. Серое неподвижное лицо, щеки запали, словно после затяжной болезни… В глаза не смотрит, слова цедит сквозь зубы… И еще: шея у него болит, что ли? Поворачивается всем корпусом… по-волчьи.

Вспомнилась встреча у заснеженной калитки. Миловидное личико, завитки темных волос в рамке белого пухового платка…

Да, пожалуй, не позавидуешь заплатинской жинке. При таком муженьке и красоте своей рада не будешь…

— У вас, товарищ Заплатин, есть дети?

Нужно было прежде всего выяснить, как этот ревнивец расценивает поступившую в партбюро жалобу тещи.

— Две девчонки… девять и семь лет… — Заплатин повел плечами, но головы не повернул, глаз от окна не отвел.

— Ну, и как же вы думаете?..

— Вам, товарищ секретарь, конечно, по чину положено во всех этих делах копаться… — перебил Заплатин. Губы у него перекосило, видимо, он считал, что улыбнулся. — Вы меня извините, но все эти разговоры ни к чему. Конечно, мне, как коммунисту, семью разрушать не положено, кодекс моральный не разрешает… Но нам с женой не по двадцать лет. Позвольте уж нам самим разобраться. Домой мне хода нет…

Он круто, всем корпусом, повернулся от окна к Колмакову.

— Я в доме посуду побил!

Видимо, он считал, что это признание должно ошеломить секретаря. Похоже, эту самую посуду он колотит не часто, да, видимо, и о жалобе тещи еще ничего не знает…

— Скажите, товарищ Заплатин, а часто у вас в семействе случаются такие вот… потасовки?

— Ну, а если я скажу, что в первый раз, вы же все равно не поверите?

— Почему же я должен вам не верить? — стараясь не смотреть на искаженное кривой улыбкой лицо Заплатина, насколько мог мягко возразил Колмаков. — Мы же коммунисты… Иван Поликарпович…

— Я же посуду побил, вы понимаете? — Заплатин, скрипнув стулом, придвинулся к столу Колмакова. — Не кинулись бы девчонки… не повисли бы на мне… Ладно, что соседей дома не было, а то без милиции дело бы не обошлось. Я из дому побежал — девчонки за мной ревут: «Папуленька… папуленька!» Сели мы с ними в скверике.

Заплатин с трудом проглотил перехвативший горло спазм.

Колмаков придвинул к нему стакан воды и, склонившись к нижнему ящику стола, начал рыться в старых папках.

Дав Заплатину время отдышаться, спросил негромко:

— Как же вы всё-таки с девочками-то думаете решать вопрос?

— А я теперь никаких вопросов решать не могу, поскольку я уже посуду бить начал… Теперь они все решают…

— Кто они?

— А теща и супруга моя с генералом…

«Мать честная, правильно теща-то говорила, не в порядке у мужика с головой!»

— Какой… генерал? — растерянно спросил Колмаков.

— Супругу мою, Петр Захарович, замуж просватали… за генерала. Вот в таком разрезе. Так что о ее дальнейшей судьбе вы можете не беспокоиться. И девчонками они распорядились просто. Поделим поровну, без обиды. Танюшку мне, Нинку им. У генерала детей нет, так он согласен довеском к супруге моей Тамаре Васильевне и Нинку взять.

— А девочки как? Согласны?

— Да кто же их согласия спрашивает? Их дело телячье. Тут уж не до их согласия, когда генерал в мужья наклюнулся.

Заплатин опять, скрипнув стулом, повернулся к окну.

— Девчонки между собой дружные, привязаны друг к другу. Так ведь у нее, у тещи-то, ни совести, ни жалости ни на грамм нету. Нинке она что хочешь спустит, Нинка — любимица, на мать похожа, красивенькая… А Танюшка в меня уродилась. Бабка как разозлится, начинает поливать: «Пакля рыжая… чухна конопатая… Заплаткина порода». А Нинка плачет: «Разве Таня виновата, что на папу походит?»

Супруга моя — красавица, а я, сами видите, лицом не задался. Теще брюнеты по вкусу, а я и мастью не вышел, фамилия моя — и та ей ненавистна. Она как хочет Томку побольнее задеть — начинает ее величать «мадам Заплаткина…»