Владимир Мирнев - Нежный человек

– Машенька, скажи, что мне делать? Ведь у нее такая консистенция мозгов, что жутко становится. Что мне посоветуешь?

– Помиритесь, – отвечала Мария, и ей стало жаль мастера, бледного, в новом своем костюме, предназначенном для выходных и надетого сегодня ради интеллигентного вида. То ощущение окрыленности, которое владело им с самого утра и ложно воспринималось, как некое интеллигентное начало, на самом деле было больше желанием понравиться Марии и предощущением объяснения с ней.

– Так я с ней не ссорился! – воскликнул мастер, чувствуя, как набегают на глаза слезы жалости к самому себе. – У меня метод воспитания – добром.

– А зачем же ссориться, – глядела Мария на мастера, который пытался скрыть появившиеся слезы. Она стояла рядом и чувствовала по его голосу, он плачет.

– Разве я ссорюсь, скажи, Машенька? Я вот к тебе так хорошо отношусь, потому что ты мне нравишься очень.

– Зачем же так? – тихо и обиженно проговорила Маша.

– Я серьезно, – повторил Коровкин. – Клянусь, ты мне очень нравишься.

– Зачем так, – снова возразила Мария, но это означало иное, чем в первый раз, потому что если в первый раз это означало: «Зачем вы меня обижаете?», то сейчас эти самые слова: «Зачем о таком щекотливом деле говорить как бы между прочим и в столь непредвиденных обстоятельствах?» Еще был в сказанных словах смысл: «Зачем так просто, вы же меня совсем еще не знаете». Неожиданно мастер, наклонившись, коснулся своей мокрой щекой Марии. И она не убежала, и тогда он торопливо поцеловал ее в губы.

Все последующие дни Мария находилась словно в лихорадке. Она пугалась мастера Коровкина, избегала оставаться с ним наедине, и, главное, что бы он ни говорил – старалась молчать. В ней самой словно созревали какие-то мысли, ощущения, и она полнилась ими, боялась их. Неотвратимость надвигающихся, но еще неизвестных событий пугала ее больше всего, и так как виновником их оказался мастер Коровкин, то она старалась возненавидеть его и относиться к нему так же, как, например, Галина Шурина. Но ничего не получалось.

Мастер перестал опаздывать на работу, но по-прежнему отчаянно воевал с Шуриной, не забывая при этом похваливать Марию, Конову, а о других подчиненных, которые трудились в соседнем доме, говорил с восторгом. Коровкин вовсю вел дипломатические интриги с единственной целью – показать, как плохо работает Шурина и как замечательно трудятся остальные. Марии это не нравилось. Шурина же, объявляя войну мастеру и полагая, что в войне все средства хороши, призывала девушек из их бригады стать на ее сторону. Мария понимала: Шурина не права, и ей было неприятно, когда та гремела на весь дом, проклиная Коровкина и требуя немедленной расправы с ним.

– Я лично такого не потерплю и отправлю ее, хотя она и Шурина, кирпичи таскать на дальние строящиеся объекты, там уж будь на сто процентов спок, не повоюешь! – грозился тихим голосом мастер, оглядываясь, боясь, что его на самом деле смогут услышать посторонние и истолковать неправильно. То было единственное, чем мог пригрозить Коровкин непокорной Шуриной.

Мария очень переживала за Коровкина, так как особенно проявлялась его беспомощность в минуты, когда тот шепотом грозился и особенно отчетливо ощущал свое бессилие. Мария переживала, но старалась и виду не подать, что тревожится за него.

Мастер недоумевал от того, что Мария, несмотря на его явные знаки внимания, относилась к нему холодно, ее молчание им воспринималось как глубокое равнодушие, как даже душевная черствость, чего уж он никак не ожидал от нее. Во время отделочных работ в квартирах, хотя Дворцова и старалась избегать Коровкина, все же порою они оставались наедине. В такие минуты Коровкин выразительно смотрел на Марию, а она принималась с остервенением заделывать пятна или красить ободранные подоконники, рамы, и он видел в этот момент, как она переживает, и, желая подбодрить ее, старался сказать умное слово, а говорил такую нелепость, что можно было только удивляться, как она могла прийти в голову мастеру.

Появления Алеши Коровкина Мария боялась больше всего и рада была убежать, чтобы не оставаться с ним наедине, потому что ведь обязательно кто-то заметит и рассудит по-своему.

– Я, Машенька, одинокий человек, вот умру, и никто по мне не заплачет. А? Ты сама даже слезинку не уронишь, а? Мать моя, сама знаешь, человек пропащий, нашла себе человека тоже пропащего, и вот они, пропащие, морокуют пиво вместе. А я брошен на произвол судьбы, а судьба ведь индейка, и не больше того. Машенька, ты мне скажешь, как относишься к земной любви?

Мария опять не отвечала. У нее пылали щеки и внутри что-то горело, и ей очень хотелось сказать Коровкину, чтобы он такие жалобные слова не говорил. Собиралась, но ничего не могла придумать и молча, сосредоточенно трудилась, ощущая лишь, как невыносимо ей от хлынувшей к щекам крови и как горячая кровь, устремляясь по тесным сосудикам, словно растворяет ее мысли. Сколько помнит Мария, ей не приходилось говорить о любви, и в тот вечер, когда она сказала Василию: «Я тебя люблю», казалось, что другого и быть не могло.

– Я прихожу домой, – продолжал между тем Коровкин тихим голосом. – Ложусь в постель. Нет, перед тем я выпиваю свое положенное – лимонад. Раскрываю постель и ложусь. О чем же я думаю, как ты считаешь?

– Не знаю, – отвечала Мария, догадываясь, о чем он думает.

– О тебе.

– Не говорите так.

– А еще о чем? А еще о чем?

– Не знаю.

– О тебе! О тебе! О тебе!

Марии становилось неприятно: в сказанном она чувствовала ложь. Потому что, как Марии думалось, и она в том была уверена, о любви так просто не говорят. Любовь не игрушка, и с ней шутить нельзя.

Вошли Конова и Шурина. Мастер Коровкин сразу замолчал. Шурина подозрительно поглядела на пылающее огнем лицо подруги, но Галина и не догадывалась о том, что здесь происходило. Шурина презирала мастера, считала, что на всем земном шаре не найдется женщины, способной его полюбить. Презрение Галины было столь велико, что одно присутствие мастера отравляло воздух, и она тут же старалась сказать какую-нибудь грубость, вынуждая мастера уйти. А ведь явных причин для такого отношения не было. Как только появлялась Шурина, Коровкин, минуту назад заводивший разговор о любви, пронизанный нетерпеливым желанием узнать, насколько к нему небезразлична Мария, терялся, его словно подменяли. Бледное лицо напрягалось, меняло выражение, на нем отражалась боязнь, в то время как мастер готов был показать, будто он не только не боится своей подчиненной, но, напротив, чувствует явное и полное свое превосходство над нею.

– Уважаемые товарищи девочки, исторический аспект сегодняшнего дня требует диалектического изучения всех компонентов отделочных работ в этом большом замечательном доме, который, как мне думается, явится прекрасным памятником для тех, кто его строит, – произнес мастер Коровкин длинную тираду, рассчитанную на то, чтобы интеллигентность его выражений заставила Шурину замолчать. – Варварам ставят памятники на площадях – Цезарь, Наполеон, Александр Македонский, но прекрасные и замечательнейшие люди, а это люди-строители, возводят сами себе памятники, а эти памятники – дома! Этот шестнадцатиэтажный дом я объявляю вашим, дорогие товарищи, памятником! Аплодисмент! Нету аплодисменту! Ничего, переживем и без аплодисменту.