Регина Эзера - Невидимый огонь

Мое приближение оставило равнодушным и столь бдительного обычно Нерона, морда которого также повернута ко мне. Одно время казалось, что глаза у собаки закрыты, между тем они открыты, но смотрят куда-то мимо, на невидимый мне предмет, однако без интереса и без всякого выражения. Застывшие ноздри тоже, видимо, не чуют запахов, ведь запахи это волны мельчайших частиц вещества, а здесь, помимо меня, не перемещается ничто — движение тел не переходит в движение вперед, люди только покачиваются, как деревья на ветру, туда-сюда, туда-сюда, и снова, и опять колеблются, но не трогаются с места и, очевидно, никуда не стремятся. К тому же от меня, вероятно, не исходит больше характерный запах, особенный и неповторимый у каждого человека, который Нерон знает и отличает от сотни других. Я подхожу ближе и привычно к нему тянусь, сама толком не зная зачем: мне вовсе не хочется к нему прикоснуться, будто предчувствие говорит мне, что шерсть Нерона не будет теплой и шелковистой, как прежде, и она действительно холодная и шершавая, словно вываляна в сыром песке.

Когда я протягиваю руку, звон, наполняющий сад, усиливается — вероятно, этот загадочный звук, как от всех обитателей сада, исходит и от меня. В легкий шелест иногда вплетается глуховатый стук по металлу или, быть может, по стеклу и этому звяканью сопутствует что-то вроде бледного мерцания блуждающих огоньков. Этих тусклых светлячков рассыпает Вилис Перкон, мерно пересыпая крупную дробь, как горох, с ладони на ладонь, с какой-то тупой бесцельностью, точно в глубоком сне или в туманном забытьи. Ничто для него не существует, ничто не привлекает его внимания, и ничего вокруг он не видит — наверно, и дробь свою тоже, и она звенит, как старые, давно изъятые из обращения и потерявшие цену деньги. Я постояла немного перед ним, но он не повернул ко мне лица, я не интересовала его ни в малейшей степени, как и все остальное.

Невдалеке от Перкона стоит Лелде. Ее тонкий стан в светлом платье сливается с белизной растущей вблизи голой березы, и сама она походит на молодую березку. Длинные прямые волосы еле заметно веют в невидимом токе воздуха, белесые, как и все в этих ночных сумерках, и выглядят заиндевелыми, или поседевшими, или посыпанными пеплом. Тело ее до того хрупкое, будто она долго голодала. Но от сильной худобы острые, не по-детски суровые черты лица, которым темные глазницы придают выражение застывшего страдания, удивительным образом светятся, как если бы дальний закат, рассеянно освещающий в парке все, отражался именно на лице Лелде. Она исполнена воздушной легкости, подобно кисее тумана, которую может разметать порыв ветра, и тоже покачивается в заведенном ритме, подвластная ему, как и прочие обитатели парка. В движениях чувствуется легкость, как у птицы в последнюю долю секунды перед взлетом, когда земное тяготение преодолено, только тело еще не вполне оторвалось от земли.

— Лелде! — позвала я.

Мой голос прозвучал шорохом сухих листьев — так шелестят осенью на сквозняке дубовые венки, забытые в клети после Иванова дня. И ни малейшего признака, что она меня слышала.

Я вглядываюсь в новые и новые лица, но все они как маски — с рельефными чертами и каменным выражением, лишенным какого бы то ни было чувства. Только фигуры, как засохшие стебли, шурша, колышутся в каком-то неизменном внутреннем ритме. Все они мертвые.

Но от такого открытия, которое должно бы вселить в сердце ужас, во мне не дрогнула ни одна жилка, как будто бы и сама я ничем от других не отличаюсь. Я ничему не удивлялась и ни в чем не сомневалась, Это царство надо принимать таким, какое оно есть, тут не годятся мои представления о мире, где все находится в развитии, превращении, здесь правят другие законы — время тут не имеет значения, оно остановилось, застряв где-то между часами суток и временами года; тут нельзя совершить ошибку, но и нельзя ничего исправить, тут нечего бояться, но и надеяться не на что, тут все покрывает пепел, под которым не тлеют угли.

Быть может, это покойное, безбурное покачивание, убаюкавшее людей, — награда за все, что на веки веков осталось по ту сторону величавого свода арки? И быть может, эти невидимые волны укачают до бесчувствия и меня, хоть пока я еще хожу по нетронутым дорожкам парка, однако утратив живой человеческий запах и голос?

Люди вокруг меня стоят и сидят в разных позах, настолько погруженные в себя, что окружающее для них не существует. Недоступная моему разуму высшая сила стерла различия и противоречия между ними — тут нет ни начальников, ни подчиненных, ни врагов, ни влюбленных, неизменное выражение на лицах — лишь отсвет прошлого, как заря над горизонтом после захода солнца. Застылость исказила некогда прекрасные черты, некрасивым же придала чистоту линий мраморных рельефов. Предметы и вещи имеют здесь совсем иную ценность и назначение. Часам отсчитывать нечего, купить за деньги ничего нельзя, и шляпки стальных гвоздей, и медная чеканка имеют такой же благородный блеск, как золотые кольца высокой пробы. Тут не существует грани между старостью и молодостью, ведь старость и молодость понятия временные, относительность же понятия времени ничто не доказывает столь убедительно и глобально, как это царство.

Какое может иметь значение, что Лелде пятнадцать лет, если ей никогда не будет шестнадцать? Или что Феликсу Войцеховскому пятьдесят три? Много это или мало в мире, где не существует даже недавнего или далекого прошлого, только прошлое как таковое, прошлое вообще, в котором события и судьбы слились и смешались, как воды двух рек и ручьев, и покрылись коркой льда? Сюда, где не знают ни надежд, ни сожалений, нельзя ни опоздать, ни явиться раньше времени. И те, кто летел сюда опрометью, как мотыльки на огонь, и те, кто все мешкал, и отступал, и откладывал миг прихода с часу на час, со дня на день, не упустили решительно ничего. Здесь нашлось уже место для миллиардов и находится место для новых миллиардов, здесь нельзя ничего купить, захватить или занять то, что предназначено другому, как порою бывало в другом мире. Так что все могут быть спокойны: и тот, кто вечно сетует, брюзжит и постоянно боится, как бы его не обошли, не обделили, и тот, кто никогда не умеет за себя постоять и потому сплошь и рядом остается ни с чем.

Мало-помалу и для меня время теряло привычный смысл. Долго ли я бродила по саду и в каких единицах вообще здесь измеряют срок? Я видела, что у многих тут — как у Вилиса Перкона дробь, а у Войцеховского трость, собака и Тьер — есть с собой кое-какие вещи, но в общем и целом это вовсе не драгоценности, если не считать, например, кольца, которое от долгого и постоянного ношения казалось неотделимым, прямо-таки вросшим в палец, как родинка или как ноготь, сделавшись как бы частью пальца, так что его и вещью уже не назовешь.