Иван Дроздов - Радуга просится в дом

Эта мысль мелькнула неожиданно и потому, может быть, показалась Златогорову идеальной. Два дня пробудут на охоте, день Белов затратит на сборы, а там и… шапочный разбор.

— Мне бы хотелось поскорее попасть в издательство.

— Брось упираться, старик, поедем. Охота — не промысел, а праздник. Ты ведь знаешь: завтра открытие сезона. Кстати, там будет и главный редактор издательства. Тебе не лишне с ним познакомиться.

Последний довод убедил Белова. Он согласился, и сборы пошли оживленнее.

Дом Златогоровых превратился в туристский пансионат. Спортивная одежда, рюкзаки, ремни, ружья, шомпола, ягдташи валялись на всех стульях, столах и диванах. Зинаида Николаевна, жарившая мясо, варившая картошку для охотников, глубоко вздыхала:

— Боже мой, на Северный полюс, что ли, собрались!

Вадим Петрович, руководивший сборами, приговаривал:

— Сутки прожить — не поле перейти. И поесть не однажды надо, и повеселиться.

Он подчеркнуто произнес последнее слово, повертел перед носом бутылку коньяка, хлопнул ладонью по этикетке и тут же сунул в мешок. Вина брали много, как и еды, — про запас, в расчете на случайных спутников и друзей. Вадим Петрович любил на охоте широкое житье. Сегодня же он имел еще и другие основания побольше захватить с собой вина.

Во второй половине дня, когда вся компания наскоро пообедала, Вадим Петрович предложил всем перед дорогой поспать.

— Это, друзья, необходимо. Ночью будем болтаться на озере, на рассвете снова уйдем охотиться.

Без привычки, не поспавши, будете, как сонные цыплята.

— А ты как? — спросила Майя. — Ты тоже отдохнешь?

— Мне не обязательно, я привычный. Да и насчет лодок надо позаботиться. Егерь может заартачиться: ведь лодок нужно много.

Сказав, что вернется через два часа, Вадим Петрович пошел позаботиться «насчет лодок». В дверях его взяла за рукав Зинаида Николаевна.

— Отговори девочек. Ихнее ли это дело!

— Да что ты тревожишься?.. На войну, что ли, провожаешь?..

Вадим Петрович бесцеремонно высвободил руку и скрылся за дверью. Втайне он понимал причину тревоги жены. Она не хотела отпускать с ним Катю, ревновала, терзалась тайным предчувствием недоброй затеи.

«Придет же в голову нелепая мысль! — думал Вадим Петрович, выходя на улицу, ведущую к лесу, где на даче жил его приятель, председатель общества охотников Огородников: от него нужна была записка к егерю. — Мучает себя баба безо всякой причины».

Вадим Петрович хотел сесть в троллейбус, но, поднявшись на пригорок, увидел конец улицы, а в самом конце, за домами — зеленый массив леса. Там еще до войны построил себе дачу Огородников. Решил пройтись пешком. Была хорошая погода — тихая, теплая. Августовское солнце разливало по земле тепло, но не палило, не жарило, как бывало в июле. Солнце не ходило теперь посредине неба, не взбиралось в зенит — оно катилось стороной, бросая на город прощальные лучи. В природе зарождалась глухая боль расставания с летом. На обочине дороги грустно клонились к земле молодые деревца, печально шелестела тополиная листва. Вадим Петрович чутко понимал природу: он любил охоту, рыбалку, часто ночевал в лесу. Познавши живопись, литературу, пресытившись театром, музыкой, он все больше тянулся к природе. И когда случалось прилечь на зеленую травку, то испытывал какое-то высшее, неземное наслаждение.

Кончилась улица. Вадим Петрович ахнул: перед ним неожиданно возник район новой застройки. Не был здесь год, а уж все как изменилось: строители вздыбили, перекопали бывший овраг и на месте свалки поставили в ряд десятки многоэтажных домов. Лес отступил, на отвоеванном у него пространстве поднялись башенные краны. Застыв в величавых позах, они поворачивались на месте, словно исполняли медленный танец. Это было удивительно. Даже привыкший ничему не удивляться Златогоров остановился. Ведь если и дальше так пойдет дело, то сюда, в район Черемушек, скоро переедет половина жителей столицы. Вадим Петрович даже стал придумывать название этому явлению новейшей истории. «Переселение москвичей», «Новый центр столицы»… И действительно, где теперь центр Москвы? — там, в районе площади Ногина, среди тесных трехэтажных улиц, или здесь, в новых кварталах, где современные дворцы словно плывут над зеленью широких, как площади, аллей?.. Как теперь быть с извечной гордостью аборигенов столицы? Ведь от них, бывало, только и слышишь: я коренной москвич, живу в центре… Знаете, переулок у Каретного ряда?.. Или Староконюшенный, или на Смолянке… Скажет так, словно речь идет о какой награде, полученной на производстве, — глаза светятся ребяческим удовольствием, в каждой черточке лица чувство неподдельного превосходства. Удивительная это вещь — похвальба принадлежностью к когорте коренных москвичей!.. Самого умного человека делает смешным. Говорит так, будто и сказать о себе больше нечего.

Златогоров, приехавший еще совсем молодым человеком в Москву из маленького белорусского местечка, всегда испытывал ревность к москвичам. И только много позже, когда он занял свое место в среде литераторов, когда получил большую квартиру на третьем «генеральском» этаже, он тоже почувствовал себя жителем столицы и теперь уже снисходительно выслушивал похвальбу аборигенов.

Так или иначе, но переселение москвичей в новые районы внесет в психологию столицеманов существенные коррективы. Такие старые козыри, как Зарядье, Таганка, Арбат, уступят место новым: Ломоносовский проспект, Калининский, Профсоюзная, Квартал десятый, Квартал Экспериментальный…

А может быть, и совсем исчезнут столицеманы?.. Сейчас все реже встретишь человека, похваляющегося местом рождения. Теперь все больше говорят: «А знаете, какой завод у нас построили!..» или «Какое производство налажено в тех краях!..»

Завод, стройка, электростанция… Человек говорит с гордостью, а хвастовства за этими словами не слышно. Не слышно в голосе рассказчика стремления подчеркнуть свою исключительность. Нет, зачем же — наоборот: вроде бы встретил один человек другого, взял его за руки и сообщил новость — видишь, как мы разбогатели! А ты, братец, и не знал.

Все изменяется в нашей жизни. Изменяется и природа хвастовства. Вроде бы хвастается человек, а слушать его приятно.

Златогорову было хорошо. Сегодня и мысли у него были особенные: не думал об издательских делах, не тревожился, не считал гонорары. Вадим Петрович словно переменил очки и увидел жизнь в другом освещении.

Златогоров миновал комплекс недостроенных квадратных домов, поднявшихся над своими собратьями, словно долговязые отроки над малышами, вошел в лес. И тотчас стихли все звуки стройки. Только работяга-бульдозер добрасывал сюда свое недовольное рокотанье. Но потом стих и он. Зеленое море сонно шуршащих листьев обступило Златогорова, и он невольно остановился, потянулся, как младенец, охнул от удовольствия. Между стволами молодых берез заметил зеленую, как ковер, полянку. Свернул к ней и лег на спину. Августовское небо синее-синее. Где-то в стороне стояло неяркое солнце, порой откуда-то набегал ветерок — кроны берез пугливо вздрагивали, а Вадиму Петровичу казалось, что качается небо. Временами он закрывал глаза, предаваясь случайным думам. Как-то сами по себе текли мысли о жизни — с грустинкой, с долей сожаления о прожитых годах, но в общем-то светло и весело было у него на душе.