Михаил Алексеев - Ивушка неплакучая

— Я бы давно перешел к вам, но твоя матушка…

— Я сама ушла из дому, — сообщила вдруг Феня.

— Как? Куда?

— Это уж не твоя печаль. Хотела к Степаниде, но у нее Маша с ребенком… Пелагея Тверскова, Мишкина мать, обещалась приютить.

— Их же самих четверо! — Авдей глядел на нее, как на сумасшедшую. — Четверо, слышишь?!

— Слышу. Будет шестеро, только и всего. А ты вот что, Авдей, ты все-таки уезжай. Так будет лучше.

— Кому лучше? Тебе?

— И мне и тебе. Всем.

— Вот как?! Значит, все?

Феня не ответила.

Над бескрайними, по-осеннему притихшими и пригорюнившимися полями низко и стремительно побежали первые темно-сизые, как бы порванные в лохмотья тучи. Ветер, недавно еще чуть приметно шевеливший травы и вершины деревьев в видневшихся поодаль посадках, усилился и принялся хозяйничать всюду: отыскал быстро щель под железной крышей будки, пробрался туда и заверещал, больно ввинчиваясь в человеческое сердце; подхватил на залежах с десяток больших и рыжих шаров перекати-поля и погнал их по степи, точно гончие стаю вспугнутых ими зайцев; задрал на ближнем мару орла-ний хвост и свистел сквозь него, как сквозь большую деревянную гребенку, а трепетавшего легким поплавком кобчика швырнул далеко в сторону, и тот теперь метался ’в синеве небес, ища изломанным крылом опоры; а дымы, вырвавшиеся из выхлопных труб работавших неподалеку тракторов, прижал к самой пахоте, будто бы окутал ее, зябнущую, легким, но теплым одеялом; сорвал со свежего, не успевшего улежаться и уплотниться омета огромную шапку золотистых волос и, балуясь ими, закрутил, завихрил, разбросал на целую версту окрест; добрался до сорочьего гнезда, смутно черневшего в густых зарослях посадки, просквозил, изгнал, вытурил из него хозяйку, и та, вцепившись лапками в раскачивающуюся ветку, ни о чем другом и не думала, а только о том, как бы удержаться и не оказаться окончательно во власти разбуянившегося степного гуляки-ветра. Лишь коршун был рад ветру. Он поднялся так высоко, как только можно, и не махал радужными, перламутровыми своими крыльями, а только чуть скашивал то одно, то другое, рассекая упругую струю воздуха, да поводил разбойно горбатым клювом…

Авдей повторил:

— Все, значит, Феня?

Феня продолжала молчать, плотнее прижимаясь к будке, словно ища в ней опоры. И только после того как Авдей вновь произнес те слова, она, потупившись, не глядя на него, сказала усталым, надломленным голосом:

— Все так все. Подумаешь, испугал! — И, резко оттолкнувшись от стены, быстро пошла к своему трактору.

Авдей некоторое время глядел ей вслед, чувствуя, что грудь его и весь он наполняются свинцовой тяжестью обиды. В беспечальных вообще-то, и добрых его глазах загорелись недобрые огонькп. Дыхание сделалось частым и трудным, воздух со свистом вырывался из расширившихся ноздрей. Ясно, что ни до этого, ни днем, даже ни часом раньше, а вот только теперь, в эту последнюю минуту, он и принимает страшное и роковое для них обоих решение. Чтобы еще больше, надежнее убедить себя в его необходимости и неизбежности, он произносит вслух, поигрывая зарумянившимися клиньями скул:

— Не испугалась, значит? Ну, ну! Поглядим, как ты…

Не докончив фразы, круто повернул в сторону видневшегося далеко внизу селения и с наигранной беспечностью замурлыкал какую-то песенку, глупую и до чрезвычайности неуместную. На полпути встретил идущего в поле Тишку. Спросил, не думая, о чем спрашивает:

— Как дела, Тимофей?

— Дела у прокурора, а у нас делишки, — беспечно, как ни в чем не бывало, ответил Непряхин.

Но Авдей не уловил игры слов в этом ответе, спросил:

— Неужели до прокурора дошло?

— Покамест еще нет, а можа, дойдет и до него, — спокойно сказал Тишка, нашаривая в кармане кисет. — Закурим, что ли? Ты зачем это в село?

— В район позвонить надо, о запасных частях поговорить. Не нынче-завтра встанут два трактора, подшипники на ладан дышат. — Это было бы совершеннейшим враньем, если бы в самый последний миг Авдей не вспомнил, что ему действительно надо позвонить в район относительно запасных частей.

— Это ты правильно надумал, Авдей, — одобрил Тишка. — Напомни там Федченкову, что новый гусеничный трактор Знобин нам пообещал. Не забудь.

— Хорошо.

Они закурили и разошлись. Тишка направился в бригаду, Авдей, исполненный злой решимости, — в село.

Тишке почему-то захотелось оглянуться, посмотреть еще раз на удаляющуюся фигуру Авдея: что-то неладное почуялось Тишке, неспроста так нарезает Авдей, с широкого шага то и дело сбивается на бег, на иноходь; что-то гонит его в Завидово. Но что? К телефону, в правление он бы так не пер — не на пожар, чай? Не иначе как с Фенюхой крутой разговор вышел. В тупик у них зашло. «Шляпа ты, Авдей, вот что я тебе скажу», — подумал Тишка и вдруг запел козлиным, без ладу без складу, своим голосишком, провожая прищуренными глазами механика:

Внезапно оборвав песню, произнес вслух, раздумчиво:

— Княгиня и есть. Упустишь, дурак, бабу, каких не скоро сыщешь, — и, необыкновенно серьезный, непохожий на самого себя, Тишка глубоко и по-детски прерывисто, судорожно вздохнул, будто собирался заплакать. — фенюха, она, брат, того… она баба… — не договорил, повернулся и тоже быстро пошел к будке, куда, опередив его, другою дорогой уже приехала на Бесхвостом повариха Катерина Ступкина. Завидя Тишку, начала громко жаловаться на председателя:

— Он уморит вас с голоду, этот скупердяй! Сунул горсть ржаной муки — вари галушки, Катерина! А какие из нее галушки? Они и в горло-то вам не полезут, смолото кое-как, наполовину с отрубями…

— А мясо? — спросил Тишка и пожалел, что спросил, потому что принужден был выслушать длинную, клокочущую гневом речь Катерины.

— Мясо?! — возопила она. — Ишь чего ты захотел? У него не то что мяса — зимой снегу не выпросишь. Сунул вон комок старого, лежалого нутряного бараньего сала, от какого и собаки-то отвернулись бы, и стряпай, Катерина, как хошь, корми свою бригаду. Вот придет Фенюха — расскажу все ей про отца, може, она устыдит его, жмота, куркуля этакого. Детей своих хотя бы пожалел — Павлушка как плотвица обглоданная, одни ребрышки на нем остались. И Фенюха не глаже… Правду сказать, эта нажила себе еще сухоту — попался он мне сейчас, механик ваш, бегет как угорелый в село, окликаю — не слышит, бегет — и все… — Замолчала наконец, горестно оглядела все, что удалось выцарапать у скупого председателя, вздохнула: — Вари как хошь… — Пригляделась наконец к Тишке, ахнула: — Ба, святая богородица! Да что это у тебя с лицом-то? Кто тебя, разумильного, так уделал? Не Федяшка ли? Слыхала я, вроде бы повздорили с ним.