Михаил Алексеев - Ивушка неплакучая

— Погодь, может, еще вспомню…

— Не вспомнишь. Не морщи лоб, не тужься — не знаешь. Слушай. Четвертый орден, орден Ленина, был получен комсомолом в сорок восьмом году за активное участие в мирном строительстве…

— Погоди, что ты говоришь? — теперь уж перебил своего товарища Гринька. — В вопроснике слова «мирное» нету! Я теперь вспомнил. Там сказано просто: «за активное участие в строительстве». А ты…

— Что я? Нельзя же, Гринька, быть таким буквоедом! Когда орден получен? В сорок восьмом году, сразу же после войны? Чем занимались наши люди? Строительством. Каким? Конечно же, мирным! Понимать надо. Н5 а пятый — какой, когда и за что? Помнишь?

— Еще бы! — выпалил Гринька с оттенком самодовольства. — Это тебе любой скажет…

— Мне любой не нужен. Скажи ты.

— Пожалте, товарищ… — Гринька поперхнулся, он чуть было не назвал Миньку Непряхиным, как называли его за глаза все завидовские мальчишки и девчонки. — Пожалте, товарищ Соловьев! Я готов. Итак, пятый орден, орден Ленина, был получен комсомолом в 1956 году за… — и, не досказав, загорланил, до смерти напугав матерей: — «Здравствуй, земля целинная…»

— Правильно. Молодец. Ну а шестой? — Минька уткнулся в бумагу, чтобы спрятать лукавую ухмылку.

Гринька задумался. Потом сокрушенно развел руками;

— Не знаю.

Минька подпял глаза, сверкнул в широченной улыбке ослепительной белизны зубами:

— Ия, Гринь, не знаю, потому как шестого ордена у комсомола покамест еще нету. Но он будет! И нам с тобой, Гринька, зарабатывать его для комсомола. По-иял?! — Минька покосился на заголубевшее окно. — Мать честная, светает! Ну и ну! Мамы-то наши спят аль нет? Им-то чего не спится!

— Уснешь с вами! — отозвалась Мария. — Вы орете, как на митинге, шабры, поди, все проснулись. Подготовились, что ли, ай нет? — спросила она, пряча за грубоватым тоном материнскую свою тревогу.

— Вроде подготовились, — сказал Минька.

— А вы еще маленько позанимайтесь. Наизусть чтоб… — подала свой голос и Степанида.

Не отпустили они одних сыновей и на комсомольское собрание, которое проходило в недавно отремонтированном, подновленном малость клубе. На удивленный, немного растерянный взгляд Тани Степанида сурово молвила:

— Не гляди на меня так, Танюша. Мы ить не чужие им. Вот вырастила бы ты в такое-то время одна их, узнала бы, что это есть такое… Так что посидим, мы ведь тоже когда-то были комсомолками. Не краеней и не пожимай плечиками. Начинай собрание, а мы вот с Марией посидим тихо-мирно да послушаем. Мы вой там, в уголочке, с краешку. Пойдем, Маша.

Бесконечно счастливые благополучным для их сыновей исходом дела, хотели было сейчас же после собрания увести их домой и там вместе пережить еще раз эту радость, но тут уж ребята воспротивились, почувствовав сёбя с этого часа окончательно взрослыми. Всегда покорный материной воле, Гринька теперь сказал, бася неровным, ломающимся голосом;

— Мам, мы немного погуляем, побудем тут. Ступайте, мам!

— Пойдем, Маша, — вздохнула Степанида, — пускай их погуляют. Глянь — мужики!

— Это твой Гринька — мужик, а мой как был сморчок, так сморчком и останется, — сказала Мария и, усмехнувшись, закончила: — От сморчка сморчки и родятся. Вылил, как каплю воды, в себя этот Непряхин! — говорила так, а глаза светились неизбывной, непреходящей нежностью.

Они пришли в Степанидину хижину вместе, не сговариваясь — не хотелось расставаться в тот вечер. Присели к столу. Степанида вышла на минуту в чуланчик, примыкавший к сеням, вернулась с бутылкой самогона.

— Да ты что это, Стеша, надумала?

— Ничего. День-то какой у нас!

— Фешоху бы позвать, — вспомнила Мария.

— А ты сбегай за ней, пока я спроворю яишенку.

Часом позже проходившие мимо Степанидиной избы люди с удивлением слышали, как из ее окон выплескивалось грустно-задумчивое:

За окном, скрываясь у простенка, кто-то стоял. Степанида склонилась набок, запрокинув голову, пригляделась. Угадала:

— Антонина Непряхина затаилась.

— А в избу боится войти. Когда-то старшей подругой для нас с Феней была. Песню-то эту она, Антонина, заводила. Любила очень. Вот и пришла на наши голоса, укрылась у завалинки, а нет бы войти и подтянуть…

— Не войдет, не простит она тебе, Маша, вовек. Мы ить, бабы, за свово мужика… Это еще Антонина смирная, а то бы…

— Попробовала бы, — сказала Мария, сверкнув отчаянным своим оком.

Феня решила остановить их:

— Будя уж вам об этом, бабы. Не теребите своих ран — свежи они, не зажили.

Но Соловьевой уж вожжа под хвост попала:

— Удивляюсь я на тебя, Стеша. Скоко годов живешь без мужика — и ничего. Я б с ума сошла.

— Разные мы с тобой, Маша, — сказала Степанида и, обняв приблизив к себе обеих, вновь затянула — тихо и печально:

Степанида спрашивала своим глухим, придавленным чем-то тяжелым голосом, а Феня и Мария отвечали — так же тихо и грустно:

Степанида, потеплев лицом, успокаивала:

Пропев это, примолкла, забеспокоилась:

— А не пойти ли нам, Мария, с тобою в клуб да не пригнать ли наших комсомолят домой? Долгонько что-то их нет.

— Куда они денутся. Придут, — сказала Феня, недовольная тем, что песня кончилась и надо собираться домой.

— Ишь ты как! — заметила Мария. — Бывало, не ждала, когда твой Филипп сам возвернется, бежала на гульбище и гнала его под свою крышу поскорее. Пойдем, Стеша, заодно вот и Фенюху проводим. Небось заждался ее там Белый-то, на стенку кидается…

— Ну и язычок у тебя, Маша! Ай завидки берут? — включившись в озорной тон подруги, спросила Феня.

— А то нет! Гляди, милая моя подруженька, как бы не отбила у тебя его. У меня это быстро…

— От тебя всего можно ожидать, — сказала Феня и, опасмурнев, быстро направилась к двери.

— Ну вот и пошутить уж нельзя! Нужон мне твой Авдей! Пущай Надёнка Скворцова с тобой воюет, а я, коль охота будет, отыщу для себя какого-нибудь завалящего в другом месте, — спокойно объявила Мария, взяв Угрюмову под руку и возвращая на прежнее место. — На мой век их хватит…