Михаил Алексеев - Ивушка неплакучая

— Зачем вы, Владимир Григорьевич, отрываете меня от производственной деятельности, мешаете мне выполнять планы?..

— Мешаем? — переспросил Кустовец, бешено вращая черными, еще более округлившимися в удивлении глазами. — Это кто же тебе мешает? Партия?

— Ну, может, я не так выразился… не в том смысле… У меня нынче назначено свое совещание… — сказал, немного стушевавшись, Барвин.

— Свое? — Кустовец вонзил в своего выдвиженца ястребиный взгляд. — А это… это, знач-ит, для тебя чужое? Ну, Иван, ты далеко пойдешь!

— У меня есть и отчество, Владимир Григорьевич, — хмуро заметил Барвин.

— Ах какое несчастье! Забыл! Ей-богу, запамятовал. Подскажите, товарищи, — обратился Кустовец к членам бюро, — подскажите, ради бога, как товарища Барвина величают по отчеству!.. Иваныч?.. Ну так вот, Иван Иванович, сядьте как положено и расскажите нам, как идут у вас дела с выполнением планов… Объясните, будьте так любезны, почему план по мясу выполнен районом только на сорок процентов, по молоку — на шестьдесят, а по яйцу… ну, тут и того меньше. Сами-то вы, уважаемый Иван Иваныч, наверное, харчитесь каждый день не на сорок, не на шестьдесят и уж, конечно, не на тридцать процентов, а на все сто… Может, не так? Может, вы у нас вегетарианец, толстовец? По личности вашей этого не скажешь… Фигурка у вас вон как округлилась…

— Вы, товарищ Кустовец, моей личности и фигуры не касайтесь, сами не дистрофик. Прошу не издеваться надо мной!

— Хорошо. Оставим наши фигуры в покое. Но мы ждем ответа по существу заданного вам вопроса! — спокойно, почти весело сказал Кустовец.

— А я вам неподотчетен! — заявил, повергнув членов бюро (кроме одного) в крайнее изумление, Барвин. И видать, не в силах уж удержать себя в узде, рубанул по инерции: — И вообще… вообще, прошу вас поменьше вызывать в партком моих работников, отрывать их от дела.

— Нет, Иван Иваныч, ты все-таки отчитаешься. Не передо мной, разумеется, Не перед Кустовцом, не перед ними вот, а перед партией. Перед ней мы все подотчетны! Надеюсь, это-то ты понимаешь!

— Хорошо, я отвечу… отчитаюсь то есть, — сказал оробевший опять немного Барвин, который вышел потом из парткома с первым своим выговором, полученным ио партийной линии, правда, простым, без занесения в учетную карточку.

При голосовании один член бюро воздержался.

После заседания Кустовец спросил его:

— В чем дело? Вы, что же, не согласны с нами? Разве вы не видите, что человек зарвался, что его давно бы уж надо одернуть?

— Согласен, совершенно с вами согласен, Владимир Григорьевич, — ответил товарищ, оказавшийся секретарем по оргвопросам. — Я пытался подсказать вам… ловил ваш взгляд, чтобы вы…

— О чем ты? Пояснее нельзя?

— А вы раскрывали вон ту папку, которую я утром положил на ваш стол? — спросил оргсекретарь.

— Нет, не успел еще.

— И напрасно. Там ведь лежит еще одна «Записка». Может, Барвин как-то уж пронюхал о ней, о ее содержании.

Кустовец вынул бумагу, склонился над ней. По мере чтения лицо его все больше бурело и под конец сделалось пунцовым.

— и-да… все ясно! — Кустовец откинулся к спинке кресла. — Вот, оказывается, что вооружило его, этого Ивана Ивановича! Вот откуда его наглость! Отсутствие железной партийной дисциплины — питательная среда для нахалов. Дай им волю — сядут на шею, мерзавцы!

В «Записке», которой суждено было оказаться последней (о чем, конечно, не мог знать сраженный чуть ли не наповал Кустовец), теперь уже не просто строго, но наистрожайше предписывалось партийным инстанциям не вмешиваться в дела производственных управлений, не опекать их, предоставить им полную свободу. Утопивши руки в густых зарослях своих кудрей, Кустовец тихо подошел к окну, увидел в палисаднике могилу Зно-бина, тяжко, до режущего хруста в груди, вздохнул. Сказал чуть слышно:

— Может быть, и хорошо, что ты, старик, не дожпл до этих дней… Каково бы тебе было, вечному секретарю райкома, как называли тебя твои товарищи!.. Упразднить институт райкомов, который с честью стоял на боевом посту революции с первых лет Советской власти?! Кто бы мог подумать!! И это не сон, дорогой Федор Федорович, а явь… Неужели… — не договорил, вернулся за свой стол, твердо положил на него руки, прикрыв широкими короткопалыми ладонями красную папку с подкосившей было его бумагой, прежним уверенным голосом Кустовца заключил, глянув исподлобья на «воздержавшегося» — Ничего, Лысенков, пускай жалуется. Пускай кто-нибудь попробует доказать нам, что мы неправильно поступили. Я хоть и горяч бываю, а личную обиду могу еще стерпеть. Но обижать партию никому не позволю!

Ночью, перед самым рассветом, его разбудил телефон.

Звонил Лелекин.

— Что случилось? — спросил сонным, а потому и недобрым голосом Кустовец.

— А вы не слышали, Владимир Григорьевич?

— Что там еще?

— …освободили!

— Ты что, очумел?! Такими вещами не шутят! — сонливость мгновенно улетучилась. — Откуда это?..

— Лысенков, твой оргсекретарь, позвонил, к вам, видно, не решился… Говорит, по состоянию здоровья…

Оба примолкли, чувствуя, как у уха раскаляется плотно прижатая к нему телефонная трубка. Каждый смятенно думал про свое: Кустовец, хотя еще и не совсем веря в ошеломляющую эту новость, но уже мысленно был там, на вчерашнем бюро парткома; а Лелекин, покрываясь потом, перекидывая трубку от одного уха к другому, как перекидывают из ладони в ладонь горячий уголек, вдруг с ужасом представил себе: а что, если все это — глупая и жестокая мистификация, дикий лысенковский розыгрыш?.. Что-то близкое к шоковому состоянию испытал отнюдь не трусливый Лелекин и легко вздохнул лишь тогда, когда после далеких перезвонов Кремлевских курантов знакомым голосом радиодиктора заговорила Москва…

Раннее июльское утро. Лесная поляна, на которую сейчас вышли Феня и Мария, была окружена высоченными деревьями; дубы, осины, липы, вязы, пронпзанпые наотмашь, наискосок, солнечными лучами и ими же согретые, дымились. Птицы, разные по нарядам и величине, были озабочены одной заботой: где-то в густых зарослях кустарника и на вершинах дерев, не закрывая жадно разверзших, ненасытных своих клювов, пищали на все лады птенцы — ожившие и озвученные плоды горячей и шалой весенней любви. Птицы что-то склевывают с травинок, с лопушков, с поспевающих земля-ничинок, оказавшихся жертвою муравьиных нашествий, куда-то улетают, сейчас же вновь возвращаются, и так — Феня и Мария знали это — будет до самой темноты, а с рассветом все начнется сызнова и будет продолжаться до тех пор, пока оперившиеся их питомцы не встанут на собственное крыло. Будто соревнуясь с пернатыми, женщины часто наклонялись, впервые по-настоящему чувствуя тяжесть полнеющего тела, собирали в пригоршни, а затем в подвернутые подолы юбок спелые ягоды, непроизвольно, как бы не замечая того, бросая каждую третью в рот. Нижняя часть исподних давно вымокла от росы, липла к икрам. Но подругам, помолодевшим и повеселевшим от лесной этой свежести и благодати, было хорошо и славно — росная прохлада остужала, грудь вздымалась просторно, кофта становилась тесноватой, как в далекую пору безвозвратно ушедшей молодости. В поисках ягоды обеим приходилось наклоняться, шарить под кустом, с которого брызгали, норовя непременно угодить за пазуху, студеные капли. Феня и Мария ежились и радостно хохотали. Соловьева и тут не удержалась, чтобы не быть Соловьевой. Бесстыдно оголяясь и обтирая по-девичьи упругие и полные груди, обнажая в улыбке белые подковы зубов, говорила: