Михаил Алексеев - Ивушка неплакучая

— К дяде Коле? — удивился Леонтий Сидорович.

— Это для ребятишек он дядя Коля, а для нас с тобой Николай Ермилович Крутояров, в прошлом — боевой моряк, секретарь первой в вашем селе партячейки.

— Да, но…

— Никаких «но»! Обидели его ни за что ни про что. А старику цены нет. Говорят, и пить перестал. Его бы к делу какому пристроить… Пока что пенсию персональную ему выхлопотали. Пойдем сообщим о том, порадуем старого моряка. Вспомни меня: еще много хорошего увидят от него люди.

На шум мотора во двор выбежала Орина, жепа дяди Коли, встревоженно выглянула из полуоткрытой калитки, увидала Знобина с Угрюмовым и успокоилась. Позвала:

— Миколай, кажись, к тебе.

Дядя Коля вышел из избы, приблизился к машине:

— Никак, это вы, Федор Федорович? А я, грешный, подумал: опять ваши мудрецы «деньгодельный» станок искать приехали.

— Они плохие искатели. Пришлось мне вот самому за тебя взяться. Приглашай в избу.

Новая, странная, непонятная жизнь, однажды ворохнувшаяся под сердцем, теперь давала о себе знать все чаще. Вот и сейчас Феня вздрогнула от глухого и вместе с тем острого толчка, впервые заговорила с ним, невидимым, но таким волнующе близким: «Что ты, миленький? Мамка ушибла, знать, тебя? Вот я ее за это!» «Мамкой» она назвала себя впервые и улыбнулась — это слово было привычным и простым до тех пор, пока не относилось к ней самой. И по какой-то необъяснимой связи мысль Фенина перекинулась не на Филиппа Ивановича, отца ее будущего ребенка, а на Авдея, которого давно уж не было в Завидове и которого она старательно избегала и даже не вышла из своей горенки, когда он хотел попрощаться с нею. Она и теперь настойчиво заставила себя думать о муже.

«Где ты, мой хороший? Почему же ты так долго не отвечаешь на мое письмо? Можа, я дурное что сказала в нем, можа, обидное что? Ты уж прости меня…» — губы беззвучно шевелились, глаза тревожно светились в тумане, и вдруг Феня с ужасом поймала себя на том, что слова эти не вязались с тем, о чем она сейчас думала. Думала же она по-прежнему об Авдее, только о нем, и видела сейчас его, а Филиппа Ивановича иикак не могла припомнить таким, какой он есть, и это-то было страшнее всего: Авдей стоял перед ией ясно, как живой, со всеми до единой черточками на его лице. И чтобы не думать о нем, Феня быстро достала из-под подушки письмо мужа и в который раз уже стала читать: «Феня, Ивушка ты моя, как же я люблю тебя, если бы ты только знала! До сих пор не могу простить себе, что не сказал тебе про то, как нужно, ни разу не приласкал, как хотелось, а все дулся, как глупый индюк. Отсюда, издалека, ты для меня еще милее, моя любимая, хорошая, родная моя женушка!»

— Мам! — тихо позвала Феня.

Вошла мать.

— Приляг со мной. Чтой-то мне зябко, мам…

Аграфена Ивановна удивилась:

— Ты что, ай маленькая?

— Ну, иди. Я так… — И когда мать вышла, вспомнила: — Газету не принесли, мам?

— Како там! Он, нечистый его побери, в неделю один только раз приносит почту-то, — отозвалась Аграфена Ивановна из другой комнаты.

Тот, которого должен был бы прибрать к рукам «нечистый», — почтальон Максим Паклёников действительно не утруждал себя ежедневным разносом писем и газет: скапливал их за всю неделю и потом оставлял, точно подкидыша нерадивая мать, у калиток или сенных дверей зави-довцев. Прежде такое положение вещей не очень-то огорчало Феню, но теперь она по-настоящему разгневалась:

— Ну зачем держат такого! Самого ленивого мужика поставили почтальоном. Любая девчонка лучше бы его справилась. Живем, как бирюки, не знаем, что на белом свете творится.

Сказать по-честному, раньше не так уж сильно волновали Феню дела на белом свете, но с началом войны в Испании, и особенно после того, как Филипп Иванович отправился в свою загадочную командировку — а Феня, чай, не дурочка, не маленькая, чтобы не понять, какая это командировка, — она с нетерпением стала ждать почту. Писем не было, и она с жадностью набрасывалась на газеты. Теперь Феня и сама готова уж была поехать в Интернациональную бригаду, сражаться с фашистами. «А можа, и вправду написать заявление? Взяли же моего Филиппа. А я рази не человек? Там же много женщин воюет!» Как далеко зашла б она в мыслях своих, неизвестно, но сильный, напористый толчок повторился, заставил вспомнить о ее состоянии, и Феня тихо и горько улыбнулась: «Тоже мне вояка! Нет уж, миленькая, будь дома и готовь вой зыбку!»

Посидев еще в задумчивости, она вдруг быстро поднялась, начала торопливо одеваться. Долго охорашивалась у зеркала, даже щипнула там и сям бровь, не видя, как мать в полуоткрытую дверь беспокойно наблюдает за ней от нечки, из другой комнаты.

В нардоме сильно удивились ее появлению: подруги давно не видали тут Фени.

— Ба, Фенька пришла! — невольно вырвалось у одной из них.

Фене показалось это обидным: как быстро ее «списали», вроде бы она уж тут лишняя. Не глядя на подруг, прямо, решительно направилась к гармонисту, мальчишке лет пятнадцати, который не успел еще освоиться с положением парня-гармониста, но которому ужасно по душе такое положение, и на просьбу Фени сыграть краковяк он развел мехи с ненатуральной небрежностью и не идущей его возрасту ленивой снисходительностью. Феня направилась теперь к Пишке — так же решительно и дерзко:

— Пошли, Епифан!

Давно женатый, Пишка, однако, любил вертеться возле молодых, являлся на все их гулянки.

Некоторое время на круге были лишь Феня да Пишка, они громко подтрунивали над собою и глазеющими парнями.

— А ты на ноги-то не наступай, медведь косолапый! — проговорила вдруг Феня.

— Ничего тебе не сделается! — ответствовал Пишка. — Почаще приходи — научусь. Моя Дуняха, слава богу, не ревнивая.

— Я б на Дуняхином месте тоже не больно-то ревновала. Глянь-ка на себя. Ты ведь, Пишка, на всех чертей похожий.

— Так уж и на всех?

— На всех.

— А чего ж ты выбрала меня?

— Не сосунков же приглашать. Сам сказывал: баба я теперь.

В дверях появился Тишка, чем-то до крайности взволнованный.

— А Тишка — тоже сосунок? — спросил Пишка.

— Хуже сосунка. Разве он мужик — во всем тебя слушается. Опять наступил на ногу! Иди-ка ты, Пи-шенька, к своей Дуняхе, скучно с тобой! — с этими словами Феня и оставила своего озадаченного напарника посреди зала.

Пишка, бесцеремонно растолкав танцующих, выбрался из круга, подошел к своему другу:

— Ну, чего руками машешь?

— Завтра нас с тобой, да и всех наших одногодков, в военкомат вызывают. К чему бы это? — глотая слова, торопливо выговорил Тишка. — Нам ведь за тридцать.

— А, ничего особенного, — небрежно отозвался Пишка. — Поменяют военные билеты на новые, заглянут тебе в рот, как цыган лошади, еще куда-нибудь, послушают в трубку для порядку, потом шлепнут по голому заду — и катись, Аника-воин, домой. И все тут.