Златослава Каменкович - Его уже не ждали

«Попалась!» — это был голос Андриаса, который схватил Наргиз за волосы.

Как все дети на свете в минуту опасности, она душераздирающе крикнула: «Ма-а-а!»

«Одну отрезать или две?» — с коварной ухмылкой крепко держал ее за косы мальчишка.

«Ма-а-а!» — рванулась Наргиз, но что-то блеснуло у самого ее уха и — чик! Чик-чик! — взвизгнули ножницы.

«Ходи с одной, так красивее», — с той же коварной ухмылкой проорал хозяйский отпрыск и с воинственным кличем бросил к ногам Наргиз отрезанную косичку.

Сперва девочка вся похолодела, потрясенная тем, что случилось. Она не могла ни шевельнуться, ни возмутиться, ни слова вымолвить.

«Ну, чего ты не ревешь? — Он раза два толкнул ее в спину. — Не ври, не ври, все девчонки умеют реветь… У них глаза на мокром месте…»

Подбежавший Мартирос повалил его на тротуар и принялся колотить кулаками куда попало. Только маленькому негодяю повезло: из брамы выбежала кухарка домовладельцев, и Мартиросу пришлось отступить…

— Видно, негодяй Андриас теперь тут всему хозяин, — опечалено вздохнула тетушка Наргиз, кивнув на лавочника.

Замкнувшись в каменном молчании, мимо них прошел Мартирос. Нет, он не узнал в тетушке Наргиз ту самую соседскую девочку с отрезанной косичкой, которая вот на этом самом месте когда-то обливалась слезами, а он, смущенный и растерянный девятилетний мальчик, робко утешал ее.

— Чего мы остановились и ни с места? — вывел ее из задумчивости голос Каринэ. — Мы подождем тебя, тетушка Наргиз, в сквере на холме. Но ты, пожалуйста, не задерживайся.

Постоянный страх, который тетушка Наргиз испытывала с тех пор, как стала помощницей Каринэ, страх не за себя, а за племянницу, этой до самозабвения преданной женщине иногда удавалось побороть, а иногда — нет. Тетушка Наргиз стала чересчур мнительной. Сейчас ей показалось, что лавочник Андриас слишком пристально наблюдает за ними, высматривает, куда они зайдут.

Дурное предчувствие заставило ее сказать:

— Лучше пойдемте на Высокий Замок, а сюда я забегу как-нибудь в другой раз.

Они еще были у развалин Замка, когда Каринэ первая заметила, что надвигается гроза.

— Ах ты, господи, надо торопиться в гостиницу, — забеспокоилась тетушка Наргиз.

Но первые тяжелые дождевые капли их атаковали возле высоких стен монастыря, сразу же при спуске с горы.

— Я здесь близко живу, — сказал Ярослав. — Переждем у нас грозу.

— О да, — сразу же согласилась Каринэ. — Наши зонтики вот-вот сломаются под такими порывами ветра. И как внезапно он налетел…

— А я что говорила, — задыхаясь от быстрой ходьбы, напомнила тетушка Наргиз. — Во Львове так…

Тетушка Наргиз безусловно удивилась: миллионер живет почти на окраине города, в такой скромной квартире? Ей-то что, а вот если бы кузена Изабелла увидела… Правда, портрет пани Калиновской свидетельствует о том, что она никогда не жила бедно…

…Ну нет! Тетушка Наргиз не позволит пану Ярославу браться за кофе, она сама сварит.

— У вас премилая кухонька, — осталась довольной тетушка Наргиз.

— Это одновременно и столовая, — подхватил Ярослав. — Мы здесь с мамой все трапезы справляем. Пани Наргиз, кто знает, когда стихнет дождь, а мы проголодались. Здесь, вероятно, найдется, чем утолить голод. — Он распахнул шкаф и подозвал женщин.

— Сколько вкусных вещей! — захлопала в ладони Каринэ, заглянувшая в шкаф из-за спины тетушки Наргиз. — Вы ждали гостей? Ну, признавайтесь, пан Ярослав. И откуда вы знали, что я люблю клубнику?

— С тех пор как узнал вас, Каринэ, я мечтал, что когда-нибудь вы придете, а я буду угощать вас только тем, что вы любите, — не то шутя, не то серьезно проговорил Ярослав.

— Так вот, — чувствуя себя легко и свободно, сказала тетушка Наргиз, — ни в какой ресторан мы не пойдем, пообедаем дома. — Она поманила к себе пальцем Ярослава и доверительно прошептала ему на ухо: — Попросите, чтобы Каринэ спела… Я на кухне сама управлюсь.

Много раз Ярослав мысленно видел Каринэ в этой комнате, говорил с ней, целовал ее мягкие как бархат волосы. Давно желанный день настал. Она здесь, живая, искрящаяся радостью, бесконечно любимая.

— Каринэ, я хочу сказать…

— Нет, нет! — с неожиданной строгостью запротестовала она, будто чего-то испугавшись. — Скажете после моего возвращения из России.

— Но почему не сейчас? Почему, Каринэ?

Она проговорила не то, что ей хотелось:

— Когда человек руководствуется только чувствами, он нередко может ошибиться в своих привязанностях. Вы знали меня мало…

— А мне кажется, Каринэ, я знал вас и тогда, когда еще не видел… всю жизнь знал… И моя любовь к вам так глубока, так безбрежна, как само небо. И тревога за вас порой охватывает меня с такой силой, что дышать невмоготу… Невзирая на преследования, вы рветесь туда, где трудно и опасно. Вы боитесь, что наша любовь…

Она ладонью прикрыла ему рот и, глядя прямо в глаза, молчала. И только глаза ее, казалось, говорили:

«Любимый мой… Я навсегда отдаю тебе свое сердце, жизнь… Я хочу, чтобы моя любовь принесла только радость, только счастье… Но я сейчас не открою своего чувства. Зачем мне тебя обнадеживать, если это не в моей власти? Ты знаешь, я еду туда, где царь нагло издевается над законами страны, где по малейшему подозрению меня могут заточить в тюрьму и томить годы в ужасном одиночном заключении. Может быть, чтобы спастись от умопомешательства, мне будет легче умереть…»

Откуда-то изнутри у Ярослава поднялась могучая волна, которая заслонила собой все, все вокруг, кроме милого, самого дорогого лица. Он прижался губами к ее губам.

— Буду ждать тебя, Каринэ…

Забастовка пильщиков началась в назначенный день, а накануне полиция арестовала Гая.

— Пусть себе страйкуют сколько угодно, — самодовольно говорил барон фон Раух своему бессменному управляющему пану Любашу. — Поголодают недельку — снова придут! А будет так, как я сказал: рабочий день только двенадцать часов, и ни одного крейцера прибавки!

Однако минул уже месяц, как лесопилки стояли, а забастовщики и не собирались сдаваться.

Газета «Курьер львовский» напечатала сенсационное сообщение. На улицах и площадях Львова раздавались голоса кольпортеров:

— «Курьер львовский»! «Курьер львовский»! Барон фон Раух уволил бастующих! Страйк пильщиков кончился! Конец страйка!

Угрюмый Ромка Мартынчук остановился на одной из центральных улиц. Прижав к груди пачку газет, он с тревогой прислушивался к звонким мальчишеским голосам:

— «Курьер львовский»! Барон фон Раух набирает новых рабочих!

— «Курьер львовский»!

— Это Антек продает! — с горечью и злобой вырвалось у Ромки.

Энергичный, не по летам широкоплечий, Антек бойко распродавал газеты: