Александр Бек - Талант (Жизнь Бережкова)

На следующий день Ганьшин опять не появился. Что такое? А еще через день, когда мне удалось вырваться к нему на квартиру и узнать, что он отсутствует уже три дня, я почти не сомневался, что произошло нечто трагическое.

Кто же его видел последний? С кем он разговаривал перед тем, как исчезнуть? Кажется, его вызывал Жуковский. Я побежал к Николаю Егоровичу.

— Николай Егорович, вам не известно, куда пропал Ганьшин?

— Пропал? Разве? Не знаю…

А сам отводит глаза.

— Вы знаете, Николай Егорович!

— Нет, ничего не знаю.

Однако Жуковский не умел говорить неправду. У него смущенный и таинственный вид.

— Не волнуйся, дорогой, — проговорил Николай Егорович, — твой друг жив.

— Но где же он?

— Не могу сказать.

Пришлось уйти ни с чем. Но загадочные ответы Жуковского не давали мне покоя. Что за дьявольщина? Что за тайна?

Только через две недели я узнал, куда исчез Сергей. Он сам пришел ко мне.

— Поедем.

— Куда?

— К инженеру Подрайскому.

— К какому Подрайскому?

— Узнаешь.

— А где ты пропадал?

— Все узнаешь.

Его сухощавое, немного курносое лицо, его глаза за стеклами очков были непроницаемы.

Через полчаса Ганьшин доставил меня к месту назначения, — этот домик на Малой Никитской я запомнил навсегда. Большие окна, смотревшие на улицу, зеркально блестели; я заметил, что, хотя еще вовсе не смеркалось, окна изнутри были наглухо задрапированы малиновым бархатом. Ганьшин позвонил у ворот, нас пропустили во двор, и мы вошли в особняк через черный ход. В прихожей кто-то спросил мою фамилию и отправился докладывать. Затем был приглашен я один, без Сергея. Меня провели в огромный кабинет, залитый электрическим светом, с двумя солидными несгораемыми шкафами у стен. Наглухо закрывая окна, тяжелыми складками спускались те самые драпри, которые я заметил с улицы.

Из-за стола навстречу мне неторопливо поднялся человек среднего роста в элегантнейшем синем костюме. Его черные усы были подстрижены с такой изумительной аккуратностью, что казались бархатными.

— Здравствуйте. Вы Бережков?

— Да.

— Алексей Николаевич?

— Да.

— Вы сконструировали зажигательную бомбу?

— Я…

Он подошел к двери и закрыл ее на ключ. Что такое? Куда я попал?

Затем он приблизился ко мне и, пристально глядя на меня, заставил поклясться, что я ни одной живой душе не расскажу о том, что услышу от него.

— Если вы скажете кому-нибудь хоть слово, то сразу — военно-полевой суд и расстрел в двадцать четыре часа.

— Расстрел?

— Да. С заменой, в случае помилования, пожизненной каторгой. Подпишите.

Он подал мне бумагу, где в письменном виде перечислялись эти предстоящие мне казни. Сгорая от любопытства, я моментально подписал.

Аккуратно сложив бумагу, он запер ее в несгораемый шкаф. В полной тишине дважды щелкнул замок. Затем он с торжественной медлительностью объявил:

— В этом доме помещается секретная военная лаборатория.

Я молча смотрел на него, ожидая, что из-под бархатных усов выпорхнут еще какие-нибудь сногсшибательные тайны. Он продолжал:

— Я приглашаю вас работать. Сумеете сконструировать прицельный бомбосбрасывающий аппарат?

Этот вопрос вызвал разочарование. Бомбосбрасывающий аппарат? Только и всего?

Я ответил, как всегда отвечал в молодости:

— Если я не сумею, значит, никто больше не сумеет!

Подрайский быстро на меня взглянул.

— Никто не должен знать, где вы работаете, — объявил он. — Для всего мира вы должны исчезнуть.

Такова была моя первая встреча с инженером Подрайским. В тот же день я был зачислен в его секретную лабораторию на должность младшего конструктора с жалованьем восемьдесят рублей в месяц.

— Велел исчезнуть? — спросил меня Ганьшин.

— Да.

— Не обращай внимания, живи дома. Это его штучки. Я тоже вначале на них клюнул.

Мы брели по Никитскому бульвару. Весь этот денек, как иногда случается поздней осенью в Москве, был удивительно ясным, солнечным, теплым. Дело шло к вечеру, но в аллею еще проникало солнце. В его лучах все казалось прелестным, золотым. Я это отметил как счастливое предзнаменование.

Удалившись на достаточное расстояние от таинственного особняка, я, разумеется, изобразил Ганьшину в лицах весь разговор с Подрайским. Затем поинтересовался:

— В чем тут подоплека с бомбосбрасывающим аппаратом? Зачем он ему нужен?

— Разве Подрайский тебе не объяснил? Для самолета Ладошникова.

В изумлении я остановился.

— Ладошникова? Он строит самолет Ладошникова?

Ганьшин повлек меня вперед.

— Не кричи на весь бульвар. Да, представь, Подрайский прибрал и эту вещь к рукам. Как раз теперь я пересчитываю ее, составляю полный аэродинамический расчет. И живу у Ладошникова. Пойдем к нам, выпьем чаю.

Конечно, меня не пришлось упрашивать. Вскоре мы пришли к Ладошникову. Он обитал в одном из переулков Остоженки. Впоследствии я не раз посещал этот бревенчатый двухэтажный флигелек, в котором снимал комнату конструктор самолета «Лад-1».

Из сеней по деревянным ступенькам, скрипевшим под ногами, мы поднялись на второй этаж. Сергей постучал и, услышав ответное «угу», отворил дверь.

Уже подступали сумерки, но в комнате, на первый взгляд очень большой, еще не было огня. Два окна смотрели прямо в небо, озаренное закатом, посылавшим неверный свет. На фоне одного из окон темнел силуэт Ладошникова. Он стоял без пиджака, рукава вышитой рубашки были засучены.

— Обождите! — крикнул он и запрещающим энергичным движением поднял пятерню.

Мы остановились.

— Черт возьми, опять занялся мухами, — проворчал Ганьшин. Потеплело, вот они и ожили на мою беду.

Сперва я ничего не понял. О чем он? Какими мухами? Но в комнате действительно слышалось жужжание мухи. Присмотревшись, я различил очень странную муху, которая описывала круги над большим столом. Тут же на столе я увидел несколько лейденских банок и необычного вида аппарат с ручкой, фотокамерой и глазком объектива.

Склонившись над столом, Ладошников протянул руку, что-то тронул и… И в комнате вдруг засверкали молнии — разряды лейденских банок, слившиеся в единую вспышку.

Мне запомнилась освещенная этими молниями, лежавшая на столе рука Ладошникова — большая, с несколькими мелкими шрамами от порезов и ссадин, с темноватой от въевшейся металлической пыли, с шершавой, как у мастерового, кожей на подушечке большого пальца, с широкими, коротко подстриженными, видимо очень крепкими, блестящими ногтями.

— Хватит тебе! — крикнул Ганьшин, когда пронесся каскад электроискр.

Окна еще голубели, но после ослепительных разрядов комната стала совсем темной. Ганьшин повернул выключатель, вспыхнула лампочка под потолком.