Борис Дубровин - О годах забывая

Двое парней подошли к Михаилу и Алексею. Чувствовалась строевая выправка. Головы подняты высоко. Взгляды прямые. Под ковбойками выразительно вырисовываются мощные бицепсы. Высокие, стройные, бравые ребята.

— Здравствуйте, Алексей Глебович! Здравствуйте, товарищ Кулашвили!

— Здравствуйте! — ответил Михаил.

Алексей пожал им руки.

— Спасибо, Алексей Глебович! Целую неделю по вашему совету провели в отделение прибавьте к этому неделю, проведенную с вами! Решение принято единогласно, — сказал тот, который был с виду постарше.

— Не передумаете? — спросил Алексей.

— Зачем же передумывать? Мы и до того, как с вами встретились, умишком пораскинули. А теперь-то совсем убеждены.

— В чем же?

— Да вы, Алексей Глебович, не экзаменуйте нас. Сейчас слово «романтика» совсем затерто, оно от частого употребления обесценивается. Слово обесценилось, а романтика-то от этого не упала в цене, потому что она бескорыстна.

— Мы же видим, что у милиционера очень много возможностей, чтобы выручить людей из беды, заботиться о них, делать добрые дела.

Другой парень вмешался в разговор:

— Ну что ты пересказываешь то, что две недели назад Алексей Глебович нам сказал гораздо внушительнее.

— Потому и пересказываю, что это не урок, а убеждение. И потому, чтобы Алексей Глебович знал: мы с тобой пойдем в школу милиции. Ведь мы, не сердитесь, проверяли вашу работу.

— И что же? — с улыбкой поинтересовался Алексей Глебович. Он хотел пошутить, даже съязвить, однако удержался, видя, насколько серьезно взволнованы парни и как твердо они приняли свое решение. — Так что же вам удалось выяснить?

— В доме двенадцать ссоры прекратились. В доме четырнадцать мальчишки перестали резаться в карты и занялись спортом. В доме девятнадцать… да что перечислять, скольких людей вы удержали от проступков и преступлений! Важно, что многое изменилось благодаря лично вам. Наверное, у вас большое удовлетворение своей работой?

— Нет, не благодаря мне, — благодаря тому, что нахожу общий язык с людьми, они мне доверяют и, кажется, верят.

— Нет, не кажется. Действительно верят! Вот мы прошли армейскую школу, а теперь пригодимся в милиции. Спасибо вам, Алексей Глебович!

Ребята пожали руки Алексею и Михаилу и ушли.

— Агитируешь? — спросил Михаил, когда они остались вдвоем.

— Агитирую! Да и жизнь — за меня. Надо самых лучших, самых чистых людей звать в милицию работать. Тогда жизнь станет лучше и чище. И, между прочим, они времени даром не теряли и кое-что даже помогли мне выяснить. Короче, эти хлопцы кое-что подсказали, и юные друзья пограничников помогают… Прошу тебя… ночью обходи Пушкинскую улицу.

— Постараюсь! — Михаил попытался прочитать в глазах товарища больше, чем услышал. — Спасибо!

Самая короткая дорога на вокзал вела через Пушкинскую. Вбирая шелест утренних листьев, солнечную прохладу ветерка и шорох шагов ранних пешеходов, торопился Михаил на службу. Мельком глянул на строительные леса. Пушкинская улица меняла облик. Новый дом был построен, другой отстраивался. Уже начали третий этаж. Солнечные лучи лежали на кирпичах морковного цвета. До срока пожелтелый, сорванный ветром округлый лист липы спорхнул со стены под ноги. Кулашвили бессознательно переступил через лист и прибавил шагу. Перед глазами все время было счастливое, смущенное лицо Нины…

Показался вокзал.

Начинался новый трудовой день, полный тревог, волнений и опасностей…

С утра в первом же паровозе нервозность команды насторожила. Все вроде было в порядке. Но слой угольной пыли на полу показался слишком густым. Почему? Хотя Кулашвили и знал, сколько километров пройдено бригадой в этом паровозе, но в памяти подсознательно отметилось некое несоответствие между привычным цветом пола и сегодняшним. Он был гуще, плотнее, чернее. Случайно? А чутье подсказывало: «Проверь, приглядись, проверь получше. Может быть, сегодня поймаешь его за руку…»

С лисьими хитрыми глазками и растянутой лисьей улыбкой грузный машинист Лука Белов смотрел куда-то мимо, не обращая внимания на пограничный наряд. Потом удостоил их презрительного взгляда:

— Ну, пошевеливайтесь! Время же!

Михаил был неподвижен. Лука всегда стремился к чистоте, руки у него всегда чище, чем у других машинистов, а сейчас руки грязные, кусок замасленной ветоши торчит из кармана комбинезона… Сунул туда поспешно. А никогда ветошь в карман не кладет. Брезгует. Этакий чистоплюй машинист, и вдруг такая непоследовательность. «Ну и что же? Что же? Но что меня смущает? Все, как обычно. А, пол, пол?!»

— Очистить надо пол! — приказным тоном проговорил Кулашвили.

— Мы будем очищать при сдаче смены.

Лисьи глаза стали совсем равнодушны. Он на работе чистюля. И вдруг — грязный пол. Тонкие, лисьи губы растянулись еще шире в насмешливой ухмылке. Что, мол, не хотите мараться?.. То-то.

Руки Михаила потянулись к лопате.

Улыбка слегка потускнела, глаза остекленели.

Острием лопаты Михаил начал соскабливать грязь, угольную пыль, масло.

Лисьи глаза Луки уставились в пол, в то самое место, которое обнажалось от черноты. Проступили бороздки головок шурупов, повернутые строго в одну сторону, как и полагалось при установке пола на паровозостроительном заводе.

— Отвертку! — приказал Михаил.

Лука не двинул и бровью. Улыбка исчезла, а гримаса улыбки осталась, с остекленелыми желтыми узкими глазками лицо казалось неживым.

— Вот отвертка! — подал Контаутас. — Может, я сам?

— Нет, погоди! — Михаил начал откручивать шурупы. Первые три откручивались с трудом, как и должно было быть. Не бросить ли? Но почему так реагирует Лука? Почему остекленели глаза? Четвертый шуруп пошел легче, видимо, он на полуоборот был не довернут…

— У одних даже вата шуршит, а у других и орехи не трещат. Смотри, Контаутас, — приподняв сантиметров на пять железный пол, сказал Кулашвили. Тот заглянул, потом искоса глянул на Луку Белова. Лука отвернулся и стал смотреть в окно.

Подняли железную плиту, сняли железный пол и вынули свертки контрабанды.

— Ваше? — невольно вырвалось у Контаутаса. И он указал на контрабанду Луке.

— Нет! — с насмешкой: мол, не пойман — не вор.

— А чье же?

— Тут три бригады ездят. — Лука вылез из кабины.

А после обеда из-за рубежа пришел поезд. В третьем головном вагоне, в купе, занятом проводником, Михаил заметил под книгой с расписанием небольшой молоток. С Контаутасом они осматривали купе.

Во втором купе респектабельный господин, прямой как палка, с отсутствующим выражением лица изучал газету. При осмотре купе он взял булку со столика и положил к себе на колени, накрыв их сначала белоснежной салфеткой с инициалами. Что ж, это естественно: нечаянно можно задеть хлеб, можно испачкать. Но он взял эту булку чуть поспешнее, чем следовало бы. Может, нервный? Тогда откуда такая надменность холеного лица и бестрепетное спокойствие?