Елена Коронатова - Бабье лето [повесть и рассказы]

Так с тех пор пятый год Иван Иванович в бригадирах у нас и ходит. Сам спокоя не знает и другим сидеть не дает. Отец-то его с фронта без ног вернулся. Сейчас счетоводом работает.

Никита Петрович замолчал и принялся выколачивать потухшую трубку. Дождь перестал. Молодежь за стеной угомонилась. Видимо, все спали. Погасла лампа. Дрожащий серебряный луч проник в окно.

— С дороги, поди, пристали. Пора и спать налаживаться, — проговорил Никита Петрович.

Он провел меня в крошечную каморку, куда был втиснут топчан и грубо сколоченный столик. На стене висел засиженный мухами плакат, на котором белозубая девушка, охватив обеими руками сноп пшеницы, призывала вырастить стопудовый урожай. Девушка мне кого-то напоминала, но кого, я не могла вспомнить.

Уснула я не сразу. Непривычные звуки разгоняли дремоту. Где-то тихо ржала лошадь. То и дело натуженно скрипел колодезный журавель, хрипло, видно спросонок, лаяла собака. И, не умолкая, гудел трактор. Все же усталость взяла свое, и я задремала. Разбудили меня чьи-то голоса. Я долго не могла понять, откуда они, и уж не снится ли мне это.

Девичий голосок насмешливо, но с затаенной грустью говорил:

— Уедешь и забудешь. Уж в городе не до колхозных девчат.

— Колхозных девчат забуду, а тебя не забуду, — отозвался глуховатый мужской басок.

— Ну да, очень надо! Так я и поверила. Попадется какая-нибудь!..

— Какая?

— Городская, модная. По-культурному разговаривает.

— Ты для меня лучше всяких модных и культурных.

— Ну да, так я и поверила. Люди говорят: с глаз долой, из сердца вон.

— Это плохие люди говорят. Которые настоящих чувств не понимают.

— А ты понимаешь?

— Понимаю.

— Ой, так я и поверила.

— Не веришь?

— Не верю.

Голоса смолкли, и в наступившей тишине явственно прозвучал поцелуй.

— Теперь веришь? — басок задыхался.

Ему ответил счастливый девичий смех.

И тут только я догадалась, что влюбленные сидят на бревнах у меня под окном. Я громко покашляла, но их не вспугнула. Видимо, окружающий мир для влюбленных не существует.

Натянув на голову одеяло, я лежала и думала. Все в мире изменяется. Вымирают в мире целые племена. Исчезают моря и возникают новые, реки меняют свои русла. Человеческая мысль творит истинные чудеса. Сказки становятся былью. Все изменяется… Лишь любовь вечна, как вечна сама жизнь…

Наутро Никита Петрович подробно объяснил мне, как пройти в бригаду колхоза «Красная заря». Попрощавшись с ним, я отправилась в путь. Но не успела сделать и несколько шагов, как меня окликнули. Прихрамывая, подошел Иван Иванович.

— Вот, в правление вызывают, — сказал он, сдвинув на затылок кепку и обнажив на лбу белую нетронутую загаром полоску. — Могу вас подвезти. От свертка вам всего с километр и останется дойти.

У крыльца стояла запряженная лошадь. Я охотно согласилась и с удобством устроилась в плетеном из прутьев коробке, на ворохе свежего сена.

Иван Иванович собирался долго и обстоятельно. Он поправил седелку, подтянул подпругу. Зачем-то положил под сено ведро. Делал все это не спеша, чуть выпятив нижнюю губу, и снова напомнил мне мальчишку-подростка.

Пришел тракторист, богатырь в промасленном комбинезоне. На его темном от копоти лице глаза казались белыми. Тракторист попросил Ивана Ивановича передать какие-то детали, и «непременно в собственные руки дяде Семену». Приехал на велосипеде паренек в матросском бушлате, галифе, тапочках и без головного убора. Паренек оказался учетчиком. Он вручил бригадиру бумажки со сведениями и тотчас же укатил обратно.

Казалось, дела кончились, можно ехать, а Иван Иванович все ходил вокруг, оглядываясь на избу и кого-то, видимо, поджидая. Наконец он взобрался в коробок, сел рядом со мною, слегка тронув вожжами.

— Иван Иванович, погодите маленько, — послышался тоненький голосок.

Бригадир круто обернулся и натянул вожжи. Лошадь стала и, скособочив голову, косила выпуклым умным глазом на подбежавшую Анку. Положив на беседку пачку книг, перевязанных бечевкой, она сказала:

— Иван Иванович, будьте так широкодушны, обменяйте книги в избе-читальне. Тут и списочек есть, какие надо взять. А то мне уж на комсомольском попало. — Лукаво улыбаясь и щуря карие круглые глаза, она добавила: — Я и для вас выписала «Анну Каренину», про настоящие чувства.

Не дожидаясь ответа, девушка убежала. Иван Иванович застенчиво улыбнулся и извиняющимся тоном сказал:

— Немного подзадержал вас, но ничего, лошадь добрая, мигом доедем.

Лошадь оказалась действительно доброй и всю дорогу шла ровной крупной рысью. День стоял ясный, солнечный. Как будто и не было вчерашней непогоды. Степь что русская песня: есть в ней удаль и грусть.

Широки сибирские степи и привольны. И кажется, нет им ни конца ни края. Там, где небо словно сходится с землей, течет, струится бесшумный серебристый ручеек — марево.

Вот вы едете ровной мягкой дорогой… По обеим сторонам зыбкой стеной стоят хлеба. По желто-янтарному пшеничному морю ходят тяжелые волны. Если прислушаться, можно уловить тихий-тихий, чуть суховатый шорох.

Кончились поля. Снова степь, необъятная, широкая, однообразная. Но что это? Будто ветер тронул густую листву. Вы в недоумении оглядываетесь. Кругом — ни кустика. А шелест все нарастает, как шум морского прибоя. Это наперерез вам двигается огромная отара. А на горизонте уже чернеет распаханное поле, и тает над ним легкий парок. Нет, не безжизненна степь! Она дышит. И не молчит степь. Вот над головой раздалось до боли знакомое курлыканье. То в ярко-голубом небе черным пунктиром летят журавли. О чем они кричат? Зовут ли птиц за собой? Прощаются ли с родными пажитями? И невольная грусть одолевает вас… Эх, взлететь бы за ними! Заглянуть бы в дальние дали. Как жаль, что жизнь коротка, что всего не успеешь.

Очнувшись от размышлений, я взглянула на своего спутника. Он сидел, слегка подавшись вперед, вглядываясь задумчиво в даль строгими и ясными глазами. Значит, и на него дорога навеяла раздумье.

Люблю я вот так путешествовать по проселочным дорогам с незнакомыми людьми, люблю их рассказы, простые и сердечные. Ведь нигде человек не бывает так склонен и к раздумью и к откровенному разговору, как в дороге.

Но все мои попытки узнать какие-либо подробности из жизни Ивана Ивановича ни к чему не привели. На мой вопрос, трудно ли ему было в первый год бригадирствовать, он ответил:

— Всяко приходилось.

Я задала еще несколько «наводящих» вопросов. Но он на них ответил так же неопределенно, уклончиво.

Молча проехали километра два.

То и дело мы обгоняли подводы, груженные хлебом. Сначала мы ехали целиной, потом чуть приметной, поросшей невысокой травкой проселочной дорогой. Миновав огромное распаханное поле, мы спустились в овраг, на дне которого сонно бормотал ручеек. Склоны оврага густо заросли кустами малины, смородины, на ветвях шиповника алели, словно лакированные, созревшие плоды. Над побуревшими кустами хлопотливо кружились и громко щебетали птицы. За оврагом потянулось бесконечное жнивье. Одиноко среди ровного поля возвышались обмолоченные скирды хлеба. Справа, на холме, медленно двигалось пестрое стадо, откуда доносилось мычанье коров и щелканье бича.