Борис Изюмский - Алые погоны

— Садитесь, — разрешил полковник. — У вас будет новый офицер-воспитатель, гвардии капитан Боканов Сергей Павлович. Прошу любить и жаловать! — и, доброжелательно кивнув головой капитану, он вышел вместе с командиром роты.

Боканов остался с отделением. Он внимательно оглядел всех, словно одним взглядом хотел вобрать их в себя, сразу узнать и запомнить. Ребята показались ему на первый взгляд совершенно одинаковыми: в одинаковых суконных черных гимнастерках, с одинаково блестящими пуговицами. У всех одинаково стриженные под машинку головы, одинаково задорные лица, — здоровые, чистые, розовые, будто суворовцы только что приняли горячий душ.

Они сидели по двое, положив руки на крышки парт, всем видом показывая благопристойность. Но мальчишеские настороженные глаза отметили мгновенно все: «Погоны зеленые, фронтовые, — это хорошо… Краешек гвардейского значка облупился, — сразу видно, давно получил… На выцветшей гимнастерке темные круги — следы от орденов… трех. А на планке колодок меньше, видно, не успел еще достать… Первая колодка алая с белой полоской посередине — это ясно какая, а вторая — сиреневая с одной красной полоской посередине — не Александра ли Невского? Лицо серьезное, неулыбчивое — видно, строгий, но не „вредный“. Ну, посмотрим, посмотрим…»

Молчание и взаимное разглядывание длилось, пожалуй, слишком долго. Боканов решительно шагнул к первой парте и негромким, твердым голосом сказал:

— Думаю, жить мы будем дружно. Не сомневаюсь, что наше отделение станет ведущим в училище и по учебе, и по дисциплине. Чтобы с первых шагов не возникало недоразумений, хочу напомнить вам: честность, исполнительность, дружба — вот законы нашей жизни. Мы должны свято оберегать традиции Советской Армии с ее дисциплиной и закаленностью.

В словах нового воспитателя все почувствовали силу и уверенность и про себя решили, что его требования, кажется, придется выполнять.

— Когда через три года, — продолжал Боканов, — в актовом зале генерал вручит вам аттестат зрелости, а имена лучших будут занесены на Доску почета, мы снова соберемся, на прощанье, в этом классе и скажем: мы дружно жили и неплохо работали! Советский народ возлагает на вас большие надежды. Вам доверит он защищать нашу великую державу!

В классе стояла такая тишина, что было слышно, как в стекла окон бились ледяные крупинки.

— Я думаю, мы поработаем как следует? — спросил капитан. Он впервые улыбнулся открытой, доброй улыбкой, и ребята решили, что, нет, он не «заядлый». Так называли они несимпатичных и придирчивых. Над задней партой поднялась рука.

— Пожалуйста, — разрешил капитан.

— Суворовец Пашков Геннадий! — встал подросток с такими синими глазами, что, казалось, синева их, перелившись за края век, чуть заметно проступила на коже, словно тень от густых ресниц. — Товарищ гвардии капитан, а орден Красного Знамени вы за что получили?

Боканов не ждал такого вопроса и ответил не сразу.

— За бой у Днепра… Еще в сорок первом году, — медленно начал он. — Тяжелый был бой. Наш пехотный полк отбивал танковые атаки… одну за другой. Когда, казалось, выхода нет, остается только дороже отдать жизнь, из-за рощицы появились машины лейтенанта Чумака, моего друга… До армии он был шахтером. Чумак привел свои танки на выручку. Вдруг головная машина командира наткнулась на что-то… встала на полном ходу на дыбы… окуталась дымом и пламенем, накренилась набок. Из люка выпрыгнул Володя… лейтенант Чумак. Лицо в крови, светлые волосы почернели. Он подхватил винтовку у падающего бойца и бросился вперед. Рядом с ним разорвалась мина. Чумак упал, потом с трудом приподнялся на одно колено, шатаясь, встал во весь рост и закричал: «За мной! За Родину!», и, пробежав еще немного, снова упал…

Боканов помолчал, переживая бой, на минуту забыв о том, где он. Коротко закончил:

— После боя мы похоронили лейтенанта в рощице…

И опять Боканова поразила тишина в классе.

— В том бою вы орден получили? — тихо спросил кто-то.

— Да. Мы били фашистские танки прямой наводкой.

Квартиру Боканов нашел себе довольно быстро и, что особенно его устраивало, в пяти минутах ходьбы от училища. Поселяться в общежитии одному до приезда семьи не хотелось. Он снял комнату у старика-пенсионера, жившего с дочкой и двумя маленькими внучками в небольшом доме.

На следующий день Боканов проснулся рано. Распахнул ставни, открыл форточку — и морозный воздух ворвался в комнату. С непокрытой головой, в белом свитере, плотно облегающем сильное тело, Боканов вышел на крыльцо.

Из-за реки огненным диском вставало солнце. Искрился снег, свисающий с крыш, как гребни застывших волн.

Со станции доносилось усталое попыхивание паровоза.

И все это — солнечные блики в стеклах домов, серебристые переливы снега, негромкие звуки мирного провинциального утра — показалось Боканову чем-то неправдоподобным, когда он вспомнил, что война продолжает идти своей суровой дорогой. Он представил дивизион в походе, родные лица командиров батарей, смышленого конопатенького ординарца Костю Черкашина, пожилого, рассудительного телефониста Андрона Шаблина и с грустью подумал: «Как они там? Жаль, что без меня заканчивают войну… Доведется ли встретиться?»

Издалека, со стороны училища, донесся призывный звук трубы.

Как не хочется ранним зимним утром сбрасывать теплое одеяло и, окунаясь в охлажденный за ночь воздух спальни, спрыгивать с постели.

А труба неумолимо настаивает:

— Подъе-ем! Подъе-ем!

Илюша плотнее натягивает на голову одеяло. Свернуться бы калачиком, не слышать противного голоса старшины, скрипуче повторяющего вместе с трубой:

— Подъе-ем!

Ну, хотя бы дал до десяти просчитать, хотя бы не заметил под одеялом и прошел мимо!..

— Подъе-ем!

Одиннадцатилетний Илюша Кошелев легко привык к режиму училища. Ему нравилось повторять приказания офицеров, громко отдавать рапорт в дни дежурств, прощаясь с учителем, весело скандировать:

— Сча-стливого пути, товарищ преподаватель!

Но сразу вскакивать утром по зову трубы и бежать на зарядку было самым тяжелым испытанием. Когда голос старшины раздался прямо над головой, Илюша жестом отчаяния отбросил одеяло и сел на койке, протирая глаза.

Маленький, круглолицый, с оттопыренными ушами (мамы такие уши называют «лопушками»), он очень походил на степного тушканчика, вынырнувшего на зорьке из норы.

— Суворовец Кошелев, — строго сказал старшина, — вы задерживаете всю роту.

— Я сейчас! — Илюша виновато заморгал и окончательно проснулся.

Со двора доносились звуки марша, — оркестр торопил выходить на прогулку.