Олег Смирнов - Проводы журавлей

— Стоп! Приехали! — сказал Хайруллин. — До вечера не управишься… Хотя самые красивые имена — татарские. Послушай, лейтенант: Ахмет, Газиз, Азат, Абдулла, Ахман, Мансур, Нутулла, Рашит, Ахат… А Галимзян — как звучит?

— Здорово, — сказал Ромео Арамович.

— А женские имена? Музыка! Ильтани, Айша, Лябиба, Сайма, Фания… Ну?

— Музыка, — сказал Ромео Арамович.

— Хвалишь? Очень уж стараешься…

— Не бойся, Галимзян, добавки не попрошу…

— А я и не дам. Для гостей берегу… И для себя!

Ординарец и должен быть таким — не забывать про себя. Гости гостями, а ординарские интересы не трожь! Воронков знавал кое-кого из этой области, из той бражки — на ходу подметки отрывали. Хайруллину до горлопанов, до хапуг далековато, да и характер у него иной. Мужик в принципе нормальный. Вот бутербродом угостил, сладким чаем. И даже вначале говорил: «вы» и «товарищ лейтенант». Надолго его, правда, не хватило, да пес с ней, с ординарской невежливостью. Основное — хлебосолен, для вечно голодного лейтенанта Воронкова это существенно. Когда в животе сосет так, что впору сосать лапу!

Но основное же — как Галимзян воевал и воюет. Коль имеет ранение, значит, чего-то стоит. Ранить, конечно, может и труса, но по наблюдениям Воронкова, как правило, осколок либо пуля доставались тем, кто был первым. И Воронков бывал первым, другой разговор, что проку от его ранений мало. Однако проливал кровь — щедро, этого не отнимешь. Братья-славяне поговаривают, будто за ранения не одни нашивки, но а ордена будут положены. Вашими бы устами мед пить…

Комбат опаздывал. Но и минометчик с пулеметчиком не явились в срок. Капитана Колотилина Воронков сразу же извинил: начальство, забот полон рот, а коллег сразу же осудил: разгильдяйство, разве можно не явиться вовремя? Часы показывали: двенадцать тридцать. Начальство, как известно, не опаздывает, а задерживается. Поэтому жди.

Хайруллин в укрытии гремел термосом и котелками. Ромео Мурадян поклевывал длинным хищным носом у полевого телефона. Воронков не знал, куда себя девать. На НП батальона он не хозяин, а гость. Гостю же до прихода задержавшегося хозяина положено отдыхать. По этикету? Да вроде бы.

Он намеревался пойти в укрытие к Хайруллину, прилечь или присесть на что-либо, но зазуммерил телефон. Ромео Мурадян вздрогнул, прижал трубку к уху и вдруг занервничал, забормотал что-то, жестом приглашая Воронкова взять трубку.

— Кто? — шепотом спросил лейтенант.

— Командир полка! — Связист прикрыл трубку ладонью. — Требует комбата. Что ответить? Может, вы?

— Я?

— Ну да. Кто ж еще?

Воронков прокашлялся и, приняв у телефониста трубку, представился. Подполковник поздоровался, спросил, где Колотилин и что здесь делает Воронков.

— Проверяет оборону, — сказал Воронков первое пришедшее на ум. — Я прибыл на совещание… на рекогносцировку…

— С кем, о чем совещаться?

Воронков довольно невнятно объяснил. Подполковник недовольно попыхтел и приказал: когда Колотилин появится, пусть немедленно позвонит ему.

— Будет выполнено!

— До свидания…

В трубке щелкнуло, свистнуло — как удар бича. Телефонист с облегчением положил трубку, вытер взмокший лоб:

— Ф-фу! А ты, дурочка, боялась…

— Что? — спросил Воронков.

— Да это я так, товарищ лейтенант! Есть солдатская байка про девку… Вот я и говорю себе: а ты, дурочка, боялась. Не съел же нас командир полка!

— Он строгий, — заметил Воронков.

— Потому и боюсь с ним разговаривать! Хотя что мне? Я — рядовой телефонист, а есть командиры, офицера…

— Есть, Ромео Арамович, есть!

Ромео Мурадян засмеялся: как его, дескать, величает лейтенант, — сверкнули неправдоподобно белые, как у негра, зубы. А Воронков подумал: воюют сейчас все эти армянские Ромео, Гамлеты, Роберты, а также Арташесы, Рубены, Вартаны и, возможно, Джульетты и Виолетты, Аннуши и Грануши. Да, занятные дают иногда имена. К примеру, супруги Берендючковы, их соседи по мирному дому в мирном городе.

Бог им судья, но если в Ереване тяготели к театру, то Берендючковы — к истории: своих сыновей назвали — в порядке возрастной очередности — Сократом, Цицероном, Наполеоном, Цезарем, Нероном (девочек в семье не было, и что за имена они бы получили, приходится лишь догадываться). Но забавно: у братьев, кроме одного, обнаружились склонности, прямо противоположные тем, какими обладали вошедшие в историю. Так, Сократ перебивался в школе на «удочки», Цицерон был косноязычен, Наполеон и Цезарь — вполне миролюбивы, и только Нерон был как Нерон (в школе его звали Мирон): обидевшись на что-то, поджег сарай и любовался из кустов, в другой раз спалил летнюю беседку. Но все братья Берендючковы были добрые, смелые, надежные ребята, все ушли на фронт. Кто из них живой? Родители их уцелели в оккупации, родители Воронкова не уцелели. Судьба…

Первым из опоздавших пришлепал командир минометной роты, чернявый, смуглый, с холеными атласными усиками, в роговых профессорских очках, дает минометчик, близорукий, как же воюет? Прижимает нас, если в военное училище зачисляют очкариков. Младший лейтенант прямо взмок, был в потеках пота, очки запотели. Он снял их, чтобы протереть платком: глаза были блекло-голубые, выпуклые, щурящиеся и какие-то беззащитные.

— Где капитан? — вместо приветствия спросил минометчик.

— Нету. Задерживается, — ответил Воронков. — А тебя где носит?

— Понимаешь, командующий артиллерией пожаловал! Докладывал ему, показывал, водил, водил по расположению, а он настырный! Чую, опаздываю. Так и так, докладываю, товарищ полковник: к комбату вызван на двенадцать ноль-ноль. А он крутит усище: «Комбат обождет, коль тебя навестил командующий артиллерией дивизии!» Потом все-таки отпустил. Ну я и рванул, аж в мыле…

В мыле был и командир пулеметной роты — немолодой, с поседелыми висками, старший лейтенант, малорослый, мешковатый, в сильно слинявшей гимнастерке, перекрещенный ремнями. Он не мог говорить, покуда не отдышался, но взглядом беспокойно шарил, ища комбата. Жалеючи, Воронков сказал:

— Не переживай, старшой: комбат задерживается. А ты почему припозднился?

— Уф… уф… Да, елки-палки-моталки, часы остановились! Видать, не завел с вечера… Гляжу: десять. Часика через два глянул: батюшки, опять десять! Смикитил и поскакал, как заяц… при моем-то сердце…

— Ладно, отдышись, испей водички, — сказал Воронков. — А часы можно сверить. На моих точно: тринадцать ноль-ноль.

И подумал: один очкарик, у второго больное сердце, выходит, самый годный к строевой службе Воронков, коего осколки дырявили и дырявили, а парочка так и осталась сидеть — под лопаткой и в боку, меж ребер. Хирурги не стали выковыривать: глубоко да и, может, сами выйдут. А часы не завести — чистейшее разгильдяйство, между прочим.