Олег Смирнов - Проводы журавлей

А потом ему стало казаться, что они разговаривают.

«Я тебя, наверное, люблю», — сказал он.

«И я тебя, наверное», — сказала она.

«Нет, наверняка люблю! Ты можешь мне поверить!»

«Почему я должна тебе поверить?»

«Потому что я говорю правду».

«Ты всегда говоришь правду?»

«Почти всегда. На этот раз чистая правда».

«Хорошо. Я, возможно, и поверю тебе».

«Я не обману!»

«Так ведь и я тоже…»

А затем стало казаться, что они говорят все громче и громче, но слова делаются все тише и тише, и уже ничего не слыхать, и уже могильная тишина в комнате и во всем мире. И никого во всем мире, кроме них двоих.

А на земле, кроме них двоих, была еще и война. Которая не позволяла особенно рассиживаться и заниматься лирикой. У которой были свои чувства и мысли. И которая не считалась ни с кем — только с собой. Вбежала запыхавшаяся Рита Перцович, откинула мокрые кудельки со лба, пробасила:

— Воркуете, голубочки! А меж тем командир санбата собирает медперсонал! Чтоб озадачить! Перебазироваться будем!

— Куда? — спросила Аня.

— В точности не знаю. Но поближе к передовой. Кстати, и тебе, любезный комбат, надо чесать в офицерскую палатку. Ранбольных также соберут для инструктажа… Ну как новость?

— Нормальная, — сказал Чернышев.

— Сногсшибательная! Вперед, на запад! Поскачу остальных сестричек оповестить. Гуд бай, ауфвидерзеен, до побачення!

Она вылетела так же, как и влетела, — тряся кудельками и задом.

— Ты знаешь, Коля, а ведь у меня нынче день рождения.

Он аж подскочил:

— Что ж ты не сказала заранее? Подарок бы какой…

— Не надо подарка. Ты есть, и хватит…

Да-а, некогда эти примерно слова произносились совсем другим тоном. Неужто и впрямь он хоть немножко дорог ей? Как хочется сделать ей что-нибудь приятное! И обязательно нужен подарок, черт побери! А потом он подумал: подарок подарком, но если передислокация, то не настал ли момент отпроситься у санбатовского начальства домой, в батальон? Любовь — это прекрасно, однако службу воинскую никто не отменял, вояке — воевать.

— Анечка, — сказал он. — Я к тебе еще загляну. Непременно! Поздравлю с днем рождения. Правда, я тебя и сейчас поздравляю…

— А сколько мне стукнуло, знаешь?

— Откуда ж…

— Девятнадцать. Старуха.

— Желаю старушке пожить еще эдак лет пятьдесят! Мало? Шестьдесят, семьдесят!

— Хочу жить до ста лет. И чтоб ты дожил до сотни.

Кажется, Аня улыбнулась. Во всяком случае, как будто некий отсвет лег на ее лицо. И тут же сошел, и черты стали прежние — скучноватые, как подкопченные, усталые и грустные.

— Я пошел, Анечка…

— Иди.

Они даже не поцеловались, он зашагал, она — сзади, провожая его до двери.

В медсанбате были гвалт, суета, неразбериха. Врачи, сестры, санитары, няни паковали медицинское и личное барахлишко, грузились на машины и подводы. У каптерки — очередь: ранбольные получали свое обмундирование: в сопливых халатиках и рваных тапочках околеешь — промозгло, дождит. Да и часть раненых — кто в состоянии ходить — двинет пешим порядком, кто на костылях — того в кузов, езжай с ветерком. Не обошлось и без конфликтов. Старший лейтенант, сосед Чернышева, которому надлежало топать, взбесился:

— Издеваетесь? Я ранен, я кровь пролил за Родину, идти не смогу, сажайте в машину!

Он топал, размахивал руками (даже раненой), то шипел, как разъяренная ворона, то орал и брызгал слюной. Замполит пробовал его урезонить:

— Слюшай, ты же ходячий.

— Я лежачий, товарищ майор, лежачий! Кровь за Родину, за великого Сталина проливал, а вы издеваетесь! Буду жаловаться! Комдиву! Командарму!

— Ну, слюшай… — Майор покрутил головой, а командир медсанбата, худой, желто-бледный, болезненный подполковник, протяжно вздохнул: мол, дьявол с ним, пусть лезет в машину.

Зато солдат из Чернышевского батальона, Василь Козицкий, наотрез отказался от машины, заявил:

— Вотще я с товарищем канбатом. Пёхом!

Ему возразили: тебя температурит, топать будет трудно. Солдат был непреклонен: иду с товарищем капитаном. И опять командир медсанбата протяжно вздохнул:

— Дьявол с тобой, топай на своих двоих!

Чернышев тоже сунулся к подполковнику медицинской службы с претензиями: нельзя ли ему вообще (вотще!) выписаться и двинуть в свой батальон? Замполит изобразил на лице горестное недоумение:

— Вай, вай, капитан! Мы на тебя так надеялись… А ты? Ты ж старший по званию и обязан возглавить колонну пеших!

А подполковник еще протяжней вздохнул:

— Обещаю вам, капитан: прибудем на место — не задержу.

— То есть выпишете?

— Выпишу, выпишу. Если врачи не будут возражать…

Называется, пообещал. Но делать нечего — командуй колонной, а придем на новое расквартирование, поглядим. Может, и уломаю санбатовское командование, а может, и рана подживет. Должна же когда-нибудь поджить, проклятая. Да и крови мне впузырили — сколько литров?

Поспешно облачаясь в бриджи и гимнастерку (спасибо медсанбатовским нянечкам: гимнастерку отстирали от крови, левый рукав заштопали), цепляя на грудь ордена и медали, натягивая кирзачики, обмахивая их тряпочкой, водружая на буйны кудри пилоточку, Чернышев взвесил на руке свой тощий вещмешок, и что-то в нем брякнуло, стукнуло железно. Ба! Да это ж трофейный пистолетик, типа «бульдог», маленький такой, изящно-тупорылый, дамский! Подобрал на поле боя и таскал на всякий случай. И вот случай наступил, подарить Анечке. Несуразный подарок? А почему? На фронте оружие всем потребно, включая медсестру. Тем паче что ничего иного подарить не сможет. Была б автолавка Военторга, смотался бы. Да нету ее. И времени, кстати, нету. Подарю пистолетик. На память, а? И патрончики к нему, а?

— А? — спросила и Аня, когда он, конфузясь, сунул ей сверток в вощеной бумаге.

— Разреши… Тебе подарок… Может, и не то, но другого чего нет… Как память, — забормотал Чернышев, смущаясь еще больше.

— Тронута, — сказала Аня. — Твое внимание… Спасибо, Коля.

Она поцеловала его в щеку. Он попросил:

— Ты хоть взгляни. Разверни хоть. А то пошлешь в таким подарком подальше! Скажешь: «Какой-то».

Она зашуршала бумагой, и на ладонь ей лег браунинг — как раз с ладошку. Аня с опаской поглядела на оружие, потом на Чернышева. Он сказал:

— Не заряжен. Обойма — вот. Чтобы зарядить, обойму вставь сюда. Вот спуск. Нажмешь — и выстрел. На предохранитель ставь так…

— Сразу не запомню. После как-нибудь научишь. А за подарок еще раз благодарю. — И снова мимолетный поцелуй в щеку.

— Придем на новое место, — сказал Чернышев, воодушевляясь, — отметим день твоего рождения! Согласна?

— Не надо отмечать. Не до этого.

— Почему — не до этого?

— Да так… Праздники праздновать будем после войны…