Олег Смирнов - Проводы журавлей

Из домодедовского аэропорта Мирошников вылетал в такую же вот мокрядь: дул теплый южный ветер, валил крупный рыхлый снег, таял на глазах, взлетные полосы мокро чернели. Попрощавшись с женой («Береги, себя Маша», «Береги себя, Вадик»), Мирошников прошел на посадку, ощущая как бы нереальность происходящего: какое он имеет отношение к рейсу Москва — Иркутск? Подивился. Ибо при посадке на самолеты в Будапешт, Софию, Бухарест, Варшаву, Берлин или Прагу все было реально, буднично. К заграничным вояжам попривык, теперь слетай-ка к черту на куличики. Для пользы дела — пожалуйста. В полете он устал, как не уставал в заграничных рейсах: ничего удивительного, протяженней в три-четыре раза. А из Иркутска, пересев на местный самолетик, надо было добираться до районного центра, оттуда — на машине до леспромхоза. Восточная Сибирь дохнула морозищами, но Мирошников был в дубленке, в меховой шапке-ушанке, в ботинках на меху, теплое бельишко поддето. Выдюжим!

Однако утомился и мечтал о добром отдыхе. Пауз почти не было: с самолета на самолет, и «козлик» уже ждал леспромхозовский. Мирошников уселся около шофера и задремал. Проснулся оттого, что стояли. Водителя не было. Мирошников поглядел в боковое стекло: рядом шла кромка тайги, и толстая и твердая, как железо, ветка лиственницы терлась под ветром о березовый ствол — уже содрала белую кору, как кожу, впивается в мякоть. И кажется: перепилит березку…

И вдруг Мирошников на своем пятнадцатом этаже услыхал стонущий скрип, с каким входила в березу лиственничная ветка, — похоже было на стонущий скрип, с каким входила бензопила в ствол любого дерева. За спиной жена сказала:

— Что, Вадим, прилип к стеклу?

— Да вот любуюсь вечерней Москвой.

— Что-то ты раньше не любовался…

— Не было времени.

— Теперь нашел?

— Нашел, — сказал и подумал: «Не во времени суть, не во времени».

— Иди посмотри телевизор. Скоро программа «Время».

— Сейчас.

Нет, не во времени суть. В другом суть, правда, непонятно, в чем именно… А что было тогда, в поселке леспромхоза, после пробуждения? Да, в машине один Мирошников, стена тайги пугающе встает за стеклом: открой дверцу, протяни руку — уколешься о хвою. Снег дымными облачками слетает с веток, ветер раскачивает верхушки лиственниц, берез и елей, которых поистине не сосчитать — что капель в океане. Тайга на тысячи километров, без конца, без края. И затерявшийся в ней поселок о двадцати бараках.

Они, эти приземистые, придавленные снегами бараки с низкими, почти вровень с землей окнами, были слева от «козлика», цепочкой вдоль дороги. И еще увиделось: от ближнего барака идут шофер с женщиной. Вылез из машины, хлопнув, будто выстрелив, дверцей. Студеный воздух ожег легкие, позывая на кашель. Мирошников откашлялся и назвал себя. Шофер, гундося, как насморочный, объяснил: это жена инженера Самойлова, к которому приехал Мирошников, — сам инженер вернется завтра, ночевать в поселке негде, нету не то что гостиницы — «заезжей комнаты», с жильем плохо, но Ирина Тихоновна приглашает к себе на ночевку. Женщина кивнула, сказала окая: «В тесноте, да не в обиде», — полные, сочные губы шевелились и после фразы.

Женщина была очень молода (даже обращаться по отчеству было неловко), лет двадцати двух — двадцати трех, румяная, чернобровая, высокая и стройная, — стать угадывалась и под полушубком. Все было: ранний синий вечер, зыбкие тени на снежной целине, дымные жгуты над трубами, поскрипывание снега под его ботинками и ее валенками, — они остались вдвоем, шофер умотал ночевать к своей братии. Да-а, и в комнате они были вдвоем…

Мирошников еще раз вгляделся в московское вызвездившееся небо, в московские желтые огни: поближе фонари у Олимпийского стадиона, подальше — окна жилых домов, еще дальше — рубиновые звезды Кремля. Звезды шепочут — так сказала Ирина Тихоновна, которую надо бы звать просто Ирочкой. Была, была, была такая Ирочка, была да сплыла, и что вспоминать о ней?

Он отошел от окна, проверил, выключила ли жена конфорки электроплиты, поправил скатерть на столе в центре кухни, именуемой ими столовой; кухня была просторная, со вкусом обставленная, уютная, и они любили посидеть здесь. Телевизор же стоял в их — большой — комнате, меньшая была отдана сыну. Он уже спал, первоклассник, в приоткрытую дверь Мирошников увидел: Витюша, свернувшись калачиком, мирно посапывает, на взбитой подушке, из-под одеяла высовывается розовая пятка. Витюша с вполне серьезным видом говорит: «Если пятка высунется, значит, увижу нехороший сон». Мирошников осторожно укрыл сынишке ногу: пусть снится только хорошее.

В большой комнате опустился в кресло, вытянул ноги в войлочных шлепанцах, откинулся. Экран голубовато мерцал, программа «Время» уже началась. Поставленными бодрыми голосами мужчина и женщина поочередно читали информацию об успехах народного хозяйства, и эта первая половина программы казалась неинтересной Мирошниковым, они о ней говорили: а, эти тонны-километры, — и практически не смотрели, хотя и устраивались перед телевизором поудобнее. Сейчас Вадим Александрович шелестел газетой, а Маша вязала. Зато они с удовольствием смотрят вторую часть программы — зарубежные новости, культура, спорт, прогноз погоды. Когда передается прогноз погоды, оба замирают, впиваясь в экран: не пропустить, что за погодка будет завтра в Москве. Хотя и подшучивают над собой и над телевидением: вечно ошибаются эти прогнозы, нету им веры!

Шелестя «Вечерней Москвой» (утренние газеты просматривал в трамвае и метро, по пути на службу), читая и ничего не понимая в прочитанном, Мирошников вспоминал: что же было дальше там, в леспромхозе? О, дальше кое-что было! Сквозь лист «Вечерки» будто проступало: они с Ирой за столом, в углу тесной комнатушки гудит печь, на столе — бутылка коньяку, которую он привез из Москвы-столицы, и угощения, которые выставила она. Ира-то и предложила: столовая уже закрыта, давайте поужинаем вместе, он легко, радостно согласился. На дворе потрескивал сорокаградусник (звезды шепочут?), а в комнатушке теплынь, благодать, и рядом — молодая, красивая и образованная женщина. Говорили о политике, о поэзии, о столичной жизни и жизни местной, и каждый раз, как казалось Мирошникову, хозяйка произносила дельное, разумное, ну и он сам, конечно, был на высоте. Интересный, содержательный разговор, ужин пролетел незаметно.

«Вадим Александрович, будем стелиться?» — спросила Ира, и губы ее пошевелились и после фразы, как будто она что-то дошептывала.

Немного захмелев, он комично развел руками: дескать, куда же мне деваться? Себе она разобрала постель, ему постелила на раскладушке, раскладушка почти впритык с кроватью, протяни руку — достанешь. Как из «козлика» можно было достать еловую ветку. Он потом и хотел несколько раз протянуть руку, сжать ее пальцы, уловить ответное пожатие и перебраться на кровать. Прикидывал: мужа нет, сама пригласила на ночевку, коньяк пила, разговоры разговаривала, ласково на него посматривала. И — молодая же, кровь с молоком! Да и он не старый, еще сильный, близость женщины волнует. Обстановка позволяет. Ну же, протяни руку. Но сказал себе: как это протяни? Кто тебе дал право приставать к незнакомой, по сути, женщине, давшей тебе кров? К женщине, мужа которой ты ждешь? С которой говорил о возвышенной поэзии, о благородном Блоке? Нет, лежи и не рыпайся. А может, все-таки рискнуть?