Альберт Беляев - Чайки садятся на воду

— Пчелкин! Пчелкин!

— Здесь я. Бежим скорее!

Цепляясь за натянутый вдоль борта толстый канат — штормовой леер, Коля побежал вперед, к носу судна. Он зорко смотрел по сторонам и уже не думал ни о шторме, ни о качке — только не прозевать бы, уследить за уходящей из-под ног палубой, за очередным ударом волны.

И странно, исчезло ощущение неприятной тошноты, новое чувство захватило Колю — азартное чувство борьбы со стихией.

Матросы, обдаваемые потоками воды, молча закрывали трюм брезентом. Старший помощник капитана, увидев Мухина и Пчелкина у аварийного трюма, сердито вздернул брови и заорал на них:

— Куда вас черти принесли! Смоет за борт, потом хлопот не оберешься! А ну, идите… — И вдруг пронзительно закричал: — Полундра! Волна идет!

Все бросились под высокий фальшборт, защищавший от прямого удара волны. Масса воды обрушилась на людей, но матросы крепко держались друг за друга и за протянутые штормовые леера. Поток с грохотом прокатился по палубе, потащив с собой тяжелый брезент. И снова матросы волокли его назад, закрывая горловину трюма. Работали напряженно, но быстро. Изредка раздавались короткие выкрики:

— Тяни!

— Заклинивай!

— Бей!

Мухин до крови расцарапал руки, но не заметил этого. Охваченный азартом борьбы, он яростно тащил брезент, отплевываясь и что-то выкрикивая, бросался под укрытие от волн и снова брался за работу.

Наконец трюм закрыли. Мокрые, озябшие матросы гурьбой ввалились в столовую.

Кто-то сбегал в кладовую, принес хлеба и большую миску соленых огурцов. Все молча принялись за еду. Пчелкин выбрал огурец побольше и протянул его Коле.

— Ешь, огурцы в качку полезно есть.

Коля кивнул головой и взял огурец. Ему не хотелось ни говорить, ни шевелиться.

Усталые матросы изредка перекидывались короткими репликами:

— Да-а, вот это поддает!

— А что еще впереди будет!

— Ничего, пройдет.

— Пройти-то пройдет, вымотает всех.

— Уж не без этого. Да ведь не привыкать!

— Кому как.

Мухин слышал этот неторопливый, серьезный разговор, жевал огурец и отдыхал.

Пусть отдохнет парнишка — сегодня он принял свое первое морское крещение. Впереди у него будет еще много штормов, но этот первый шторм он будет помнить всю жизнь.

Приказ по судну, подписанный капитаном, был кратким. В нем объявлялось, что за систематическое нарушение трудовой дисциплины и подрыв авторитета лиц командного состава матрос Иванов А. П. с приходом в порт подлежит списанию с судна с занесением строгого выговора в личное дело.

Александр Георгиевич Горбунов, первый помощник капитана, или, как все на флоте называют первых помощников, помполит, прочитал приказ, нахмурился и поднялся с кресла. Нет, он решительно не согласен с таким приказом! Нужно ли рубить сплеча в этом случае?

…— Разрешите? — негромко спросил помполит, открывая дверь капитанской каюты.

Степан Васильевич Ковалев, капитан судна, полный мужчина с печальными глазами, спрятанными за толстыми стеклами очков, читал книгу. От настольной лампы с матовым абажуром лился мягкий свет. Он неторопливо повернулся, жестом показал на стул и внимательно посмотрел на своего помощника.

— Я слушаю вас.

Горбунов помолчал, старательно разминая в руках папироску. Плавает он с капитаном Ковалевым всего третий месяц и еще не успел хорошо узнать ни капитана, ни команды. Стоит ли обострять отношения? Пальцы рук выдавали его волнение.

— Я пришел потому, Степан Васильевич, что не согласен с приказом, который вы подписали сегодня утром, — начал Горбунов, но капитан перебил:

— Это по поводу Иванова? С чем же вы не согласны? — капитан пожал плечами. — Вы не хуже меня знаете этого матроса, а после вчерашнего случая я не намерен его больше держать на своем судне. Таких надо гнать вообще с флота. Кстати, вот полюбуйтесь, в прошлую стоянку старпом взял в отделе кадров данные о прежней работе Иванова: с «Находки» списан за нарушения дисциплины, с «Орла» — за пьянку, с «Кочубея» — за невыход на вахту. И вы думаете, он сделал выводы? Вчера опоздал на вахту, нагрубил старпому, нагрубил мне, здесь, в этой самой каюте, — капитан обиженно заморгал глазами. — Сколько же можно с ним возиться?

— И все-таки я не согласен. — Горбунов прикурил папиросу и продолжал: — Вы говорите, его списали с одного судна, с другого, с третьего, а теперь мы собираемся гнать и сокрушаемся: неисправимый парень, ничего на него не действует! Да он привык к этому. Привык летать с одного судна на другое.

— Аа-а, — досадливо махнул рукой капитан, — все это слова. Человек виден сразу.

— Ведь ему двадцать лет, Степан Васильевич, а мы его уже в разряд неисправимых зачисляем. Не рано ли? Не ошибаемся ли мы с вами здесь? — мягко убеждал капитана Горбунов.

— Ну, вы еще скажете, что я во всем виноват, — развел руками капитан.

— Все мы в этом случае неправильно подходим к человеку. Наша беда, что мы начинаем заниматься таким человеком, лишь когда он совершит что-либо из ряда вон выходящее. И тут уж мы знаем только одну меру воспитания — наказание. А всегда ли полезно оно? — Горбунов в волнении встал и заходил по каюте. — Как хотите, Степан Васильевич, но я решительно против списания Иванова с судна. Да и куда мы его спишем? Из Советского Союза? Нет? Ну, спишем, а его пошлют на другое судно, кадров-то сейчас, в разгар навигации, нет! Но там ведь такие же люди плавают, как и мы с вами. Давайте оставим Иванова, попробуем еще с ним повозиться, а списать всегда успеем.

— Но приказ я уже подписал…

— Можно отменить. Еще никто о нем не знает… — Горбунов выжидательно взглянул на капитана. Тот недовольно посмотрел на помощника и отвернулся.

— Ладно. Приказ отменяю. Но этот разговор потом припомню.

Вернувшись от капитана в свою каюту, Горбунов сел в кресло и задумался. Не досаду и не неприязнь, а глубокое чувство тревоги вызывала в нем судьба этого надоевшего всем матроса. Он мысленно представил себе Иванова. Высокий, с открытым русским лицом, со смелым взглядом и чуть насмешливой улыбкой. Горбунов вздохнул: что там ни говори, а нравился ему чем-то этот парень. Нравился, несмотря на странный и сложный характер. Где дело связано с риском, с опасностью — там он всегда впереди, где же дело связано с обычными житейскими отношениями — он становится невыносимым грубияном, начинает вести себя распущенно.

Конечно, капитан по-своему прав, требуя списания Иванова. Хороший садовник всегда отсекает нездоровую ветвь, стремясь уберечь все дерево. Но Иванов еще молод, и не может быть, чтобы он был неисправимым человеком. Ведь любит же он стихи, например. С потрепанным томиком Лермонтова парень почти никогда не расстается, читает на память целые поэмы. И в то же время — недоверчивое, нередко грубое отношение к людям. Он ни перед кем не заискивал, не искал ничьей дружбы, но авторитетом у экипажа, особенно у молодежи, пользовался. Помполит вздохнул. А много ли знал он об этом матросе? То, что фамилия Иванова постоянно встречается в списках нарушителей дисциплины? Что он плохо ведет себя в портах, пьет? Что он грубит комсоставу судна? И все? Мало, очень мало. Горбунов тяжело повернулся в кресле и взялся за трубку телефона. Он набрал номер и, когда в трубке послышался хрипловатый голос старпома, спросил: