Сергей Снегов - В глухом углу

Крутая Надя с того часу, как услышала о ссоре Васи с Мишей, возненавидела Мишу со всей страстью, на которую была способна.

— А кто разрешит этому мерзавцу лезть во врачебные предписания? Пусть только появится Мишка в палате, когда я там, вытолкаю в шею, и будь здоров!

— И я так считаю. Комсомольская организация не должна встревать ни в лечение, ни в отношения между Валей и Дмитрием. Всего на себя не возьмешь!

Наде не понравилась уклончивость Семена. Когда ей что не нравилось, она тут же энергично давала отпор. Она презрительно прищурилась.

— Храбрецы! Всего на себя не возьмешь! Вы хоть частицу возьмите — большего от вас и не ждут. Никто не просит, чтоб вы лезли к Вале с советами, а дураку Митьке надо было растолковать, что к чему.

— С Митей можно было поговорить, — примирительно сказал Семен.

Надя продолжала, накаляясь от негодования:

— Что до меня, то я из этой истории извлекла урок: верить вам нельзя! Ни один не поймает меня на ласковое слово, дудки!

— Не зарекайся. Придет твое время, обязательно поймают.

— Вот как — обязательно? Уж не ты ли собрался меня ловить?

— Может, и я… Тоже зарекаться не буду.

Надя потеряла терпение.

— Что-то ты так разболтался, что о работе забыл, а это, между прочим, запрещается. И вообще — ты выбрал плохое время для любовных объяснений!

Семен пригладил остывающий раствор, вдавил в него кирпич и бросил кельму. Улыбаясь своей всегдашней широкой улыбкой, он неторопливо осмотрел небо и землю. Земля лежала серая и безжизненная, небо, плотное, как матрац, осело на горы. Еще никогда не были так глухи и низки тучи, так окаменело тих пронзенный морозом воздух. Надя с вызовом глядела на Семена, на меху ее шапки, на платке и воротнике нарос густой иней. Она разрумянилась, пар, вырываясь клубами изо рта, медленно рассеивался над ее головой. «Клубимся паром, как гейзеры!» — весело подумал Семен.

— Ну, что же, — сказал он, снова беря кельму, — время, конечно, не для горячих чувств — зима! Птицы вьют гнезда по весне. Подожду с объяснениями до весны!

Еще одни сутки ушли, потом другие — их заполнила все та же отчаянная борьба с болезнью, балансирование на грани между жизнью и смертью продолжалось. Бывали минуты, целые часы, когда казалось, что больная валится по ту сторону грани, уже не только сестра и подруги, но и Ольга Федоровна с Гречкиным не отходили от ее постели, с тревогой ожидая агонии — нет, падение задерживалось, Валя раскрывала глаза, медленно возвращалась обратно. Сумеречное состояние овладевало ею все чаще, было все продолжительней. Валя бредила. Гречкин хмурился и качал головой, он уже не говорил, что каждый протянутый день — это успех и главное — задержать развитие болезни. Болезнь была задержана, ей не удалось в считанные часы задушить Валю, зато тем непреодолимей она ломала ее непрерывным натиском. То, чего опасался Гречкин и против чего он заранее принимал меры, все-таки случилось — на четвертый день почки отказали. Валя опухала. Организм ее стал подобен крепости, со всех сторон обложенной вражеским войском, ринувшимся на последний штурм — в стенах зияют провалы, битва кипит на улицах, дороги наружу перерезаны.

И Гречкин, и Ольга Федоровна, и сестра, и Дмитрий, и Светлана, и Надя с Верой и Леной, дежурившие посменно у постели Вали, понимали, что если Валя еще не умерла, то лишь потому, что не дала себе умереть. Теперь единственным, что еще сохраняло ей жизнь, была ее собственная исступленная борьба с болезнью. Истерзанная, обессиленная, мечущаяся в бреду и горячке, она, как временами казалось, приходила в сознание лишь для того, чтобы потребовать пищи и принять процедуры — инъекцию антибиотиков, новую порцию раствора и кислорода в тело — и сейчас же впадала после этого в прежнее сумеречное состояние. Светлана сидела у ее кровати, вслушивалась в дыхание Вали, та лежала без сна и без памяти, с раскрытыми бессмысленными глазами. Время подходило к назначенному часу, Светлана знала, что скоро Валя вздрогнет, в глазах ее появится мысль, она повернет с усилием голову, с усилием прошепчет:

— Светочка… Дай…

И если болезнь сама по себе была страшна и страшны были вызываемые ею страдания и угадываемый неизбежный конец, то еще страшнее казались эти почти автоматические попытки Вали преодолеть собственное бессилие, ее безжалостность к собственным страданиям. Валя всегда была добра и уступчива, сейчас, надломленная и задыхающаяся, она была твердой и беспощадной. Ее рвало, она распухала, почти поминутно теряла сознание — она заставляла себя выйти из обморока, снова шептала:

— Светочка… Дай!.. Сестра, пора!..

Светлану пугали силы, заставившие Валю точно в нужное время выходить из беспамятства, — тем безропотней она торопилась им услужить. Она вскакивала при каждом звуке, кидалась исполнять любое ее желание. Отныне с Валей по-старому было нельзя, раз она пожелала — надо! Сестра не одобряла услужливости Светланы, долгая служба в больницах приучила сестру с сомнением относиться к требованиям больных.

— Подождем, — говорила она. Чаще всего такой разговор происходил, когда Валя, подавляя мутившее ее отвращение, снова требовала еды. — Все равно вырвет.

— Пусть вырывает! — отвечала Светлана, хватая тарелку. — Как вы не понимаете — она просит!

— Просьба не приказ!

Но для Светланы просьбы Вали были приказами. Она уверовала во внутреннюю целесообразность каждого ее желания. Валя, до сих пор пассивно разрешавшая своему телу сопротивляться болезни, теперь сама командовала борьбой, жестоко защищалась — только это понимала Светлана. Ей казалось, что это и есть тот перелом, которого добивались — раз Валя захотела выздороветь, она выздоровеет. Болезнь подвигалась вперед. Гречкин мрачнел, унылой становилась Ольга Федоровна, а Светлана впадала чуть ли не в восторг — все идет хорошо, Валя переломила болезнь!

— Ей лучше! — убеждала Светлана терявшего голову Дмитрия. — И желтушность меньше, и тошнит не так сильно! Разве при ухудшении это возможно?

Но как сама Валя ни сопротивлялась болезни и как ей ни помогал продуманный курс лечения, болезнь усиливалась. После утреннего обхода Гречкин внес в журнал запись: «Угроза токсической уремии в связи с отсутствием функции почек. Считаю необходимым срочную операцию». Перед этим он совещался с Ольгой Федоровной, потом вызвал Дмитрия.

— Наше лечение интенсивно, но оно не может спасти вашу жену, — впервые он употребил слово «жена» вместо прежнего «знакомая». — Если не принять, не скрою, очень рискованных мер, больная умрет не дальше, чем завтра к ночи.

— Какие меры? — прошептал Дмитрий, не глядя на врача.

Гречкин объяснил, что остается одно, — удаление капсулы, в которой покоится почка. Видимо, ткань капсулы переродилась, что и вызвало нарушение нормальной функции. У больной не работают обе почки, из осторожности они оперируют одну левую, двойной операции больная может не вынести.