Сергей Снегов - В глухом углу

— Ты считаешь появление этих новых духовных связей типичным признаком нашего времени?

— Именно! Коммунизм не возникает готовым, он медленно и всесторонне растет — в технической революции на производстве, в изменении быта и психологии. Коммунизм — общество друзей, а не конкурентов и завистников.

Я присматриваюсь к нашим ребятам — они инстинктивно тянутся к высоким и чистым взаимоотношениям, они яростно ополчаются на грязное и обветшалое, на всяческое духовное старье, ошметки прошлого. В прошлом, случись с человеком несчастье, на него со всех сторон, как псы — рвать! «Падающего толкни!» — вот он, боевой лозунг старых обществ. А сейчас, кто попадет в беду, к нему спешат с помощью, сам не подозревает, что столько у него друзей, вчерашние недоброжелатели превращаются в искренних сострадателей. Как стали все на защиту Дмитрия, просто удивительно, а ведь он виноват, крепко виноват! Или — еще хуже — Леша… Наша юность — сколько убийств, нелепых смертей, драк, гибели от перепоя, как-то спокойно относились к этому, боролись, конечно, с несчастьями, но себя ответственными не считали за них. А поселок наш горюет, чуть ли не каждый себя винит, что не помог, не доглядел… Это новое явление, Василий Ефимович, такая всеобщая дружба и чувство ответственности, новое, ибо — массовое… И если попадется один, что стоит в стороне от общего волнения, считая по старинке: «мое дело — сторона», «моя хата с краю», на него обрушивается общественное негодование, хоть он конкретно ни в чем не виноват. Об одном таком особом случае я и хотел потолковать с тобой.

— Между прочим, я подозревал, что где-то в твоих отвлеченных рассуждениях скрывается конкретность. Слушаю — что за случай?

— Речь о Мухине…

— О Мухине? Об этом твоем любимчике? Да ты нахвалиться не мог — исполнителен, энергичен, трудолюбив! Мне, ты знаешь, он никогда особенно не нравился — карьерист, по-моему!

— Да видишь ли… И я могу ошибаться, никто от ошибок не гарантирован. Нелегко найти хорошего помощника, невольно деляге обрадуешься. Не любят его, не уважают… Размышляя над этим, я и пришел к мыслям, что изложил тебе. Мало подходит он к новому нашему двору. Нет той сердечности, отзывчивости и дружелюбия, без которых уважения у ребят не завоевать. Можно бы его, конечно, защитить, конкретных обвинений никто не выдвинет — стоит ли защищать?

— А не думаешь ли о том, что и ты несешь ответственность за его поведение? Он ведь работал под твоим руководством. И оставь ты его без защиты, он это как предательство истолкует.

— Ну, и что же, пусть толкует… Самолюбию моему, ты понимаешь, не очень приятно отрекаться от человека, которого всегда хвалил. Но если я понял, что ошибался, надо ошибку исправлять.

— Ошибку в оценке Мухина?

— Да нет — шире… Ошибку в понимании существа нашей современной общественной работы. Тут уж Мухин ни при чем, за ним стоял я, и за то, что деятельность его не удалась, тоже я отвечаю.

— Что-то темно, Степан Кондратьич.

— Сейчас посветлеет. Вот я сейчас считаю, что имеются две причины, почему мы горели на общественных нагрузках, а они — холодноваты. И первая та, что молодежь по природе своей — новатор, она инстинктивно недолюбливает традиции, даже если традиции ценные. Она готова опрометчиво хорошее старое заменить худшим, лишь бы новым, есть у нее такая тенденция, есть! Но мы с тобой, вспомни, ведь сами создавали новые формы общественной деятельности, душу в них вкладывали, ибо творили их на пустом месте — шли первые годы революции. А детишкам нашим формы эти достались готовыми, для них они уже не находка, а традиций…

— Так, так, а вторая причина?

— А вторая — что наша молодежь высоко активна и потому пассивна ко всяким заседаниям… Не улыбайся, выслушай до конца! Вспомни наши заседания — в конце их нередко всем залом вставали ехать — на село помогать коллективизации, на заводы — строить, на флот — служить. На такое заседание всегда придешь. А у нашего Миши Мухина — обсуждение мелких, местных дел, а если и важный вопрос, какие-нибудь международные события — не дотянешься своей рукой, все это за пределами твоего личного порыва. Постой, постой, я же не свою мысль излагаю, а их!..

— Моя?.. Не в одних заседаниях суть, вот моя мысль. И без них можно вести дело. Переоцениваем мы порой эти формы работы, а Мухин особенно старался с моего благословения…

— За Мухина не стою — не подходит, не надо. Но ты, безусловно, подумал и о том, кто займет его место?

Усольцев ответил не сразу.

— Есть один паренек. Очень неплохой, мне думается.

— И этот паренек?..

— Вася Ломакин.

Курганов удивился.

— Степан Кондратьич, да ведь Васе всего восемнадцать! И он не член партии, тоже появятся трудности — закрытый партком, как его пригласишь? И вообще — он же шебутной какой-то!

— Не шебутной, а живой и отзывчивый. Если говорить о тех новых взаимоотношениях среди ребят, так он ярче других выражает их — достоинство, которое мне представляется сейчас самым важным. И в секретарях ему правильнее, чем в бригадирах. Я присматривался, он к технике равнодушен, зато горит жизнью товарищей. А что не член партии, долго он вне партии не останется, сам ты первый дашь ему рекомендацию. Вот посмотришь, когда предложат его в бюро — больше всех голосов соберет.

— Ладно, тебе виднее, твоя епархия.

Они поднялись и взялись за полушубки.

— А не кажется тебе забавным, Степан Кондратьич, — сказал Курганов, — что мы развели все эти философские абстракции, чтоб закончить обыкновенным оргвыводом — кого куда переместить.

— Вполне нормальный ход явлений, — отозвался Усольцев. — Хорошая философия без оргвыводов не бывает.

В середине марта растрепанные ветры сорвались с цепи, весенние бури шумели в тайге. Солнце становилось горячим, небо — высоким. Снег быстро подъедало. Сначала он парил, оседая, потом в губчатой его массе поползли капли, капли сливались в струи, струи собирались в потоки — между грунтом и покрывавшим его пока еще плотным снеговым куполом глухо заворчали ручьи. Темные шумы пробуждались в тайге — голоса воды и птиц, шорохи зверья, шелест ветвей и хвои, в звонком воздухе далеко разносилось пение электропил, филинье уханье топора. Шла весна, необыкновенная весна, точно такая же, как уже миллионы раз бывала до этого.

Валю перевели в палату, где лежали выздоравливающие, только теперь, на втором месяце болезни, ей разрешили вставать и подходить к окну. Валя сидела на подоконнике, закрывала глаза, смеялась ветру и солнцу, замирала от давно утраченного ощущения — жизнь кипела в жилах, подступала блаженным комом к горлу.

Дежурства подруг были отменены еще до того, как Валя покинула свою одиночную палату. Но каждый день кто-нибудь являлся, а Дмитрий приходил утром и вечером. Гречкин ворчал, что посетители Вали нарушают дисциплину, только они не признают, что приемных дней всегда два — среда и воскресенье. Но превратить ворчание в запрет он не решался, в его памяти не изгладились недели борьбы за жизнь Вали — нынешние надоедные посетители были тогда самоотверженными помощниками.