Александр Борщаговский - Три тополя

— И я знала, а познакомиться надо, — легко сказала Клавдия Петровна. Она не смогла бы объяснить, отчего пришло облегчение, но оно пришло, она свободно смотрела в белое лицо Розы, с насурьмленными бровями над красивыми карими татарскими глазами, в ее маленькие, подвижные ноздри, на два ряда ровных зубов в странном, словно голодном или бесстыдном оскале, на ее грузноватую фигуру.

— Знаю, — угрюмо сказала Роза. — Думаешь, я не знаю? Ты почему уходишь?

— Я сейчас, платье возьму.

Она надела вязаную кофточку и вернулась на кухню с платьем.

— На столе гладь. — Роза принесла из своей комнаты байковое, со следами утюга, одеяльце. — Возьми. — Она снова встала у двери, наблюдая за движеньями Клавдии Петровны. — Ты зачем приехала?

— Мужу срок вышел.

— Ему здесь хорошо!

— Я вижу — он в тепле. У вас чисто.

— Ему нигде не будет так хорошо, — упрямо сказала Роза, на ее белом, сытом лице выразилось волнение. — Я смотрю за ним.

— Спасибо. Ему пора домой.

— Не забирай его! Слышишь?! Не трогай! — странным образом она соединила в этом выкрике угрозу и мольбу.

— Что вы! У него семья… дочь. Ему срок вышел!..

Что-то неправдоподобное было в их разговоре, в надрывном голосе Розы, что-то похожее на близкое несчастье.

— Ты еще скажи, что ждала его десять лет, да?! Без мужика, одна, святая? — Роза с ненавистью смотрела на пришлую бабу.

— Не смейте так!

— Ты что, лучше всех?! Или никто не польстился?

Клавдия Петровна сдернула с одеяла платье, защитно прижала его к груди, утюг поставила мимо консервной банки, на столешницу, и отшатнулась: ей показалось, что хозяйка устремилась к ней. Но Роза бросилась мимо, к комнате Сергея и встала в двери.

— Ты от него отвыкла: чужие вы. Я бы за ним куда хочешь поехала. А ты? Ты и жила отдельно…

Страданье и страсть наполняли низкий голос Розы, но смятенье Клавдии Петровны было так велико, что ей давался только общий смысл слов Розы, а перед глазами стояло ее неподвижное, словно бесстрастное, пугающее лицо.

— Я писала ему… посылки слала, все, что могла, — оправдывалась она, понимая, что не надо всего этого говорить, и не находя других слов.

— Писала! — с презрением выкрикнула Роза, будто в письмах-то и есть главный грех, обман, нечистота человеческих отношений. — Написать можно, все можно написать!.. Ты такая же, как и все. Ты меня не обманешь, ты лахудра!

Слова жестоко хлестали Клавдию Петровну, сердце сжала боль, спазм, страх близкого, нелепого конца, но испуг перед Розой исчез.

— Сергей дал вам право так разговаривать со мной? — спросила она тихо.

Вопрос озадачил Розу: потрясенный, скорбный взгляд маленькой, в струну вытянувшейся посреди кухни женщины сковал ее. Она молчала, слишком долго молчала.

— Зачем его припутывать? — сказала она наконец. — Мы с тобой сами решим.

Клавдии Петровне мучительно захотелось закрыть глаза, так, чтобы и веками и самим глазом ощутить облегчающий жар слез, получить передышку после бессонных суток, после десяти лет ожидания. Но плакать нельзя. Она застегнула пуговки кофты, пряча истаявшую, исхудавшую грудь, медленно повела головой на тонкой шее и сказала:

— Это может решить только он. Все отвратительно, что вы говорили, мерзко… грязно, извините меня. Только Сергей может решить.

Жена Грачева предлагала ей невозможное, толкала в западню. Если бы им самим сговориться по-доброму, если бы жена погостила и уехала, Грачев, может, и остался бы: он только шутя, так, чтобы подзадорить ее, говорил, что вот возьмет и уедет, а сам жил спокойно, ровно, как и год и три года назад, а раньше она его не знала, где-то он обитал в других краях, а здесь леса стояли почти нетронутые.

— Не забирай его, милая, хорошая моя. — Роза раболепно потянулась к жене Грачева. — Хочешь, я на колени стану? — Она пошатнулась в неутешном горе, но, встретившись с потрясенным взглядом Клавдии Петровны, удержалась на ногах. — Жила ты без него, привыкла, и он привык, а теперь ему всю жизнь сломаешь…

Клавдия Петровна зажала уши ладонями, уронив на пол платье, но Роза подошла ближе и стала надрывно выкрикивать слова:

— Здесь он долго проживет, а в городе нет… Обидят его там, сердце надорвут, а я никому не позволю. Пропаду я без него, хуже меня никого не будет. Очень я плохо жить стану. — Она старалась жалким, преданным взглядом вырвать у Клавдии Петровны уступку, но та зажмурила глаза и, постанывая, раскачивалась, не отнимая ладоней от ушей. — Я тоже не молодая… Я за ним бы и в лес, и за проволоку, а ты врозь жила…

— У меня дети были!

— Вот… у тебя дети. Девочка у тебя, — поправилась Роза, вспомнив о гибели сына, — а я одна. Не забирай ты его!

— Не мучайте меня, — тихо попросила Клавдия Петровна. — Пожалуйста…

Она медленно прошла мимо Розы в комнату мужа, закрыла дверь, привалилась к ней спиной и затылком, в ожидании толчка, удара, и даже хотела, чтобы непереносимая душевная боль сменилась другой, физической, простым страданием, имеющим начало и конец.

Потом она бродила по комнате, не умея собрать своих мыслей, сосредоточиться на чем-то. Ходила бесцельно, то быстро и нервно, то в горестной задумчивости, не чувствуя, как холодает в доме, не наведываясь на кухню к остывающей плите. В памяти стоял надрывный крик Розы, ее жалкое отчаяние. Расскажи ей кто-нибудь о таком, она подумала бы, а здорова ли Роза? В уме ли она? Но, выстрадав страшные минуты на кухне, среди домашних предметов, слушая бесстыдную и страдающую женщину, она не сомневалась, что Роза в своем уме. Долгая разлука словно лишала Клавдию Петровну права на ревность, на себялюбивый женский крик; грех Сергея оставался грехом, но и был в то же время просто жизнью, другой, чем ее жизнь, потому что она — женщина, с ней были дети, она жила надеждой, а Сергей наверняка прошел через дни, а может, и годы без надежды. И, понимая все это, Клавдия Петровна страдала еще опустошительнее, чем если бы грех случился в обыкновенной жизни. Что делать? Смириться, ждать вечера, когда они втроем сойдутся в избе Розы и случится беда, или собраться, пока нет Сергея, поспеть до темноты на станцию, ждать обратного поезда, сколько бы ни пришлось? Она сунула платье в мешок, поискала взглядом валенки — в комнате их не было, Грачев поставил их сушиться у плиты — и вдруг устрашилась. А что, если он бросится за ней в ночь, на железную дорогу, не спросив разрешения; может, его осудят за это, и получится так, что она погубила его своим приездом…

Грачев вернулся раньше обычного: Лог уже знал о приезде жены, и его отпустили домой. Он увидел темный зев плиты, золу и остывшие угли за распахнутой дверцей, понял, что Клава не закрыла вьюшки и выстудила избу. В сердце вступил покой: значит, Роза не приходила, а ведь могла прийти — никто не мог наперед сказать, как она поступит.