Сергей Снегов - Ветер с океана

Будь честна, говорю тебе — будь до конца честна! Ты шла на вечер и думала — может быть, встречу Михаила, погляжу издали, напоминать о знакомстве не стану. Так ты обманывала себя. Сама захотела броситься в пламя! И когда пришел этот час, которого страшилась и желала, ты ведь была счастлива, может, впервые в жизни счастлива, нет, не лги, без «может» — впервые в жизни счастлива! А потом убоялась громадности счастья, стала прикидывать, чего больше, хорошего или плохого, стало страшно, что парень, так легко овладевший тобой, дороже всего я всех. Ох, как же правильно назвал это чувство Костя — в тебе и с тобой!

Нет, нет, и это неправильно — не в постели, не в его объятьях, еще до того ты поняла, кем он стал для тебя. Там, на улице, когда у хулигана сверкнул в руке нож и ты схватила ту руку, разве не заметалась в тебе, как живая, мысль: «Лучше пусть ударит меня, только не его!» И разве у тебя не упало сердце, когда ты в комнате увидела на Михаиле кровь? С какой радостью ты отдала бы всю свою кровь, только бы вызволить его из беды. Он в беду не попал, ему не нужна твоя кровь. Ему нужно немного удовольствия — это все, чего он добивается. А потом ты ему приешься, удовольствие потеряет остроту — он помашет ручкой на прощанье, еще поблагодарит за приятные часы. В тебе и с тобой! Он уже не будет с тобой, он уйдет. А то, что в тебе, разве вырвать из себя? Как жить тогда?

— Нет, нет! — сказала она вслух. — Говорю тебе — нет! Зайчик, застывший на потолке, стерся, ночь переходила в рассвет. Черное окно посинело, потом стало бледнеть, балконная березка уже не билась в окно мятущейся головой. Анна Игнатьевна подошла к кровати, залюбовалась Мишей. Он лежал на спине, ровно дышал, он был красив — широкие плечи занимали две трети кровати. Она прильнула к нему и тихо целовала его грудь и руки.

Миша, проснувшись, увидел, как Анна Игнатьевна, одетая, сидит у стола. Он подошел к ней, поцеловал В шею. Она отстранилась.

— Просьба, Михаил. Не будем повторять того, что было. Он смотрел на нее во все глаза.

— Что-нибудь случилось?

— Да, случилось. Эта ночь была ошибкой. Больше таких ночей не будет.

Он покраснел, шумно задышал.

— Я обидел тебя?

— Нет. Ты меня вчера выручил… Но не хочу такой ценой оплачивать свое спасение.

— Заладила одно — спасение! — сказал он с досадой. — Никакая это не цена, а просто мое сердечное отношение.

— Оно меня не устраивает.

Он сел рядом. Такой чужой она не была, даже когда прогоняла его на улице.

— Не понравилось, значит? — снова заговорил он.

— Не понравилось.

— А что не понравилось? Что замуж не беру?

— Я не дура, чтобы искать молодого мужа. Но и в любовники ты мне не годишься.

— Не гожусь? — Он зло усмехнулся. — А почему?

Он впился в нее негодующими глазами. Она отодвинулась.

— Молчишь? Тогда сам скажу — почему. Причина за стеной. И зовут ту причину — Тимофей. Неудобство, конечно, — сразу двоих иметь.

Она побледнела, сказала глухо:

— Зачем ты меня оскорбляешь? Разве я сделала тебе что-нибудь плохое?

— Так-таки не сделала? А что приласкала — и прогоняешь? Что целовала да еще так горячо — и чуть не плюешься. Над Тимофеем измываешься, теперь за меня принялась?

Она вскочила, гневно показала на дверь.

— Уходи. Я не хочу тебя слушать. Он не двинулся с места.

— Еще бы ты хотела! Сразу, сразу себя выдала: когда заговорил о Тимофее — вся затряслась! Шмыгов когда-то высказался — силой заставлю их пожениться, хватит его мучить!

Она все же нашла в себе силы сказать спокойно:

— О ком ты хлопочешь — себе или о Тимофее?

— О тебе! Раскрываю, какая ты есть.

Она медленно подняла на него глаза. Он запнулся, такая в них была мука. Он еще и догадываться не мог, что месяцы предстоящей разлуки будет помнить ее только такой — покорно принимающей оскорбления, побледневшей от внутренней боли. Его пронзило сострадание к ней. И если бы Анна Игнатьевна протянула руку, просто сказала бы что-то не очень злое, он целовал бы ее колени, просил прощения. Но она молчала, молчания он не снес. Он вскочил.

— Так я ухожу, да?

— Да, уходи, — сказала она бесстрастно.

Он быстро спустился по лестнице, на улице перевел дух, постарался собрать растрепанные мысли. Дыхание наладилось, мысли не собирались. Ну и женщина! Радуйся, что распрощался с бабой-ягой! Вместо радости была обида, почти горе. Он вспомнил, как она ночью прижималась, какие слова говорила, хорошая, вся хорошая — он так и засыпал с мыслью: до чего хорошо! Он опять выругался. Ее побледневшее лицо, скорбные глаза терзали, он не мог уходить после такой ссоры. Он должен вернуться, он хочет, черт подери, понять, в чем виноват!

Он повернулся назад. Из-за угла показался Тимофей. Тимофей радостно закричал:

— Ко мне, Миша? Идем, чего стоишь! — Он потянул Мишу.

— К тебе. Собственно… не к тебе, а от тебя… от вас. Ночевал там. — Миша показал наверх.

— Вот и молодец, что нашел ключ. А я, Миша, загулял. Всю ночь с Сережей в его каюте… Отход задержался до утра, он меня не отпустил. Песни пели, истории говорили, Сережа столько всего помнит! Какой это друг, Миша! Ближе брата, вот что за человек! Четыре месяца его не увижу и вроде осиротел. А потом поедем вместе в Архангельск, он приглашает в гости.

Миша со злостью сказал:

— Ты со своим Шмыговым весело коротал ночку, а на Анну Игнатьевну напали двое хулиганов. А мог бы проводить ее домой — и не было бы неприятностей.

У Тимофея жалко перекосилось лицо. Он хотел что-то сказать и не сумел — глотнул невысказанное слово, как застрявший в горле ком. И тотчас же, так и не выговорив ничего, заспешил наверх. Миша преградил дорогу.

— Куда?

— Да, видишь… Помочь надо, — бессвязно бормотал Тимофей.

Он пытался юркнуть мимо Миши, тот опять не пустил. Бешенство новой волной захлестнуло его. Тимофей выдал себя и побледневшими щеками, и дрожащим голосом, и дрожащими руками. Все, что возмущало Мишу, вдруг воплотилось в Тимофее. Он ненавидел этого смешного, до жалости некрасивого человечка, казавшегося недавно почти блаженненьким, — счастливого соперника, как теперь определилось. Миша жаждал драки. Но Тимофей только с испугом смотрел на Мишу. Миша насмешливо объяснил:

— Помог я, раз уж тебя не оказалось. Хулиганов отшил, Анну успокоил. Все в порядке.

Тимофей слушал с таким напряжением, что некрасивое его лицо стало вовсе уродливым. «За одну бы рожу бить!» — с отвращением подумал Миша.

— Здорова, стало быть? — с трудом выговорил Тимофей.

— Повреждений нет. Чтобы не волновалась, провел ночку в ее комнате. Сторожил — последствий от страха не было…

Миша наклонился к Тимофею, издевательски заглянул в глаза.

Он уже готовился крикнуть: «Да, все было, все, а потом поссорились, а потом помиримся, а ты проваливай, кончилась твоя любовь, я люблю — для третьего лишнего эта штука опасная!»