Сергей Сергеев-Ценский - Стремительное шоссе

Все были заняты в этот день — кто у себя дома, кто в колхозе… Медленно двигался по улице-шоссе старик Аким, которому ни до кого кругом и до которого никому кругом не было никакого дела. Солнце грело со всей своей щедростью на тепло в июле, здесь, в Крымской степи, но Акиму казалось холодно, он прижимал к бокам локти, чтобы было теплее.

Правда, двор Акима был из последних и ближе многих других к больнице, стоявшей на отшибе, на выезде из деревни, но идти к ней деревянными, несгибающимися ногами казалось Акиму непонятно длинно. В последнее время он ходил в больницу несколько раз, и с каждым разом она будто бы отодвигалась.

Больница эта, — небольшой, аккуратно сложенный дом из дикого камня, — была, собственно, амбулаторией и принимала в ней лекпомка и акушерка Анна Ивановна, очень полная и голосистая женщина средних лет.

Сидя у себя за каким-то отчетом, она поглядела на остановившегося в дверях Акима с недоумением… Она крикнула, зная его глухоту:

— Неужто ты еще живой?

— Чего? — тихо спросил Аким, вытянув вперед шею.

— Живой еще? — прокричала она сильнее, все с тем же недоумением и не находя других слов для вопроса.

Он расслышал, но не обиделся.

— Живой ще, эге… — бормотнул он и закашлялся, держась за грудь и согнувшись, а когда кое-как откашлялся, сказал внятно: — Порошкив мини дайте… або капель…

Прием больных Анна Ивановна кончила уж. Старуха в низко надвинутом на глаза платке мыла пол. Анна Ивановна поглядела пристальней на Акима, увидела предсмертную скуку в его мутных глазах и покивала головою:

— При-та-щил-ся… А зачем притащился, спроси его.

На голове Анны Ивановны был белый чепец с надорванными кружевцами. Когда она кивала головой, кружевца эти вспархивали. Аким сонно воспринимал что-то белое на ее голове и как это белое двигалось. Того, что говорила о нем акушерка, он не слышал и спокойно жевал губами.

Анна Ивановна сказала поломойке:

— Вот и поговори с ним… И глухой, и из ума выжил, и еле дышит, а тоже ему порошков каких-то давай… «або капель»…

Акиму же она прокричала, поднявшись:

— Иди себе.

— Чого? — потянулся Аким.

— Ни-че-го не дам… Иди! — прокричала она ему в ухо.

Аким понял. Он сказал вяло:

— А что ж… И не треба…

Поглядел себе в ноги и увидел, что до его ног уже досягает размашистая бабья тряпка. Тогда он с усилием выставил за порог одну и потом, держась за косяк, другую ногу.

Анна Ивановна пожала толстыми плечами. Глаза у нее были немного раскосые, лицо плоское. По этому лицу прошла брезгливая складка, остановившись в раскосых глазах, но она крикнула вдруг:

— Постой уж.

— Чо-го?

Она взяла из аптечного желтого шкафа пакетик с тремя доверовскими порошками и сунула ему в руки:

— На… И уходи.

Аким смотрел на порошки в своей руке, усиленно шевеля губами и двигая левой бровью. Он вспоминал, что ему приказал сын насчет этих порошков — куда должен он был их спрятать. И, наконец, вспомнив, он поднял полу синей нанковой свитки и деревянно опустил пакетик в глубокий карман шаровар.

И вот именно теперь, когда то, за чем его посылали из дому, было сделано, последняя, предсмертная скука начала вновь и уже вплотную овладевать Акимом. Он понимал, что надо идти домой, но вместо этого он опустился на скамеечку у входной двери, одну из трех скамеек, устроенных для ожидающих приема под навесом. Здесь была тень, но он выбрал место солнечное, нагретое и отсюда смотрел долго и тупо на двор, на котором в куче мусора копались, дергая ножками, три цыпленка — два белых и рыжий.

Он видел сначала правильно трех цыплят, но чем больше, захлестнутый скукой, смотрел на них, тем больше почему-то их казалось: они двоились, троились, разбегались во все стороны, и он тряс головой и протирал глаза, чтобы увидеть только трех — двух беленьких и рыжего; на момент ему удавалось это, потом опять они разбивались в целое стадо цыплят: все перед глазами было молочно-белое с рыжим, как кипяченое молоко с пенкой. И уж убежали куда-то цыплята, а ему долго еще казалось только это.

Баба вышла с тряпкой протереть и скамейки и крикнула ему:

— Уснешь еще тут… Чего сел?.. Домой иди.

Последнее слово он расслышал: он его слышал уже несколько раз сегодня, но поднялся он с большим трудом, а еще труднее было понять, зачем это ему подниматься и куда-то еще идти.

Посередине двора стояло какое-то дерево, и от него падала на двор густая синяя тень, но Акиму не нужно было, какое это дерево, и он смотрел на него и не видел, не пытался разглядеть, какое, хотя такое же точно дерево — белая акация — стояло и перед его хатой.

Та цепкая связь между предметами, которая длительно и с трудом воспринимается маленькими детьми, чтобы остаться потом более или менее неизменною на всю жизнь, она расшаталась в умирающем мозгу Акима, выпали те и другие звенья, и когда ноги его снова деревянно задвигались к ограде и калитке в ней, он с минуту смотрел на раскрытую калитку эту и на ограду из колючей проволоки, не видя разницы между просветами, идущими в калитке сверху вниз, и просветами, идущими слева направо…

Он даже поднял свою палку и прикоснулся к столбу в калитке и еще раз несколько повыше ее поднял, чтобы потрогать колючую проволоку и сообразить, что же это такое, хотя он видел ее довольно ясно: он просто забыл, что это такое и зачем оно.

Когда в самой калитке начал бить его кашель, он вспомнил, что фельдшерица дала ему порошок, и он одну руку, с палкой, прижал к своей сильно ушедшей назад груди, а другую засунул в карман шаровар, нашарил там пакетик, данный от кашля, и зажал его крепко в руке, пока не прокашлялся. Потом он осмотрелся еще слезящимися от натуги глазами и задвигался по белому шоссе, но совсем не в сторону своей деревни, хотя и был уверен, что идет он именно туда, к своей хате, чтобы там лечь в углу на лавке, как лежал он сегодня, и лежать уж, не подымаясь, так долго, как будет нужно. Про порошки, которые нужно было выпить придя, он забыл.

Он двигался забывчиво прямо посередине шоссе, теперь как раз пустого. Слева от него, мягко и кругло и довольно близко здесь подошедшие к шоссе, подымались увалы, а равнина расстилалась вправо, ниже шоссе. Там же поблескивали кое-где речка, узенькая, местами даже совсем почти пересохшая, но широкая долина между этими увалами — слева, и другими, дальними, справа, — казалась старинным руслом когда-то здесь плавно катившейся большой реки, рожденной горами.

По жалкой речонке этой разлеглись с той и другой стороны капустные огороды, обнесенные плетнями, а по правой обочине шоссе росли жиденькие кусты, а сквозь них кое-где просвечивал крутой скат вниз. На одном из дальних холмов вправо примостился недавний и потому броский для глаз, как все новое, особенно своею красной кирпичной трубой, цементный заводик, а глубже в долине виднелся белый высокий дом в саду, бывшее имение одного богатого караима, теперь — совхоз.