Сергей Сергеев-Ценский - В поезде с юга

Исправно пережевывая все крепкими зубами, даже спинные хребты мелкой кефали, он говорил:

— Я — сверхметкий стрелок, и даже не просто снайпер, а сверхснайпер. Из двадцати пяти выстрелов — двадцать пять попаданий. Подбросьте мне яйцо, и я его разобью пулей. Я без промаху бил по такому яйцу, которое… как бы тут сказать… в фонтане прыгало. Знаете: вода все время бурлит, яйцо все время делает так — зигзаги такие, — никому не удавалось попасть, только я попадал. Хотя фамилия моя и Мареуточкин, только я из Польши, из самой Варшавы, и мать у меня — чистокровная полька, и работали мы с отцом на заводе Штукенберга, а как же! В начале войны и завод эвакуировали в Москву, и нас с отцом. Тогда мы попали уж на другой завод. Я был тогда широкий в плечах, а тут, в поясе, узкий, и все женщины на заводе были в меня влюблены. Я на турниках мог так вертеться, даже на одной руке, представьте, — ах, что я вытворял! А также молотом двадцатифунтовым я так мог бить, что все любовались. Ж-жах! Ж-жах! — только искры кругом. Эх! И когда я войну гражданскую кончал, — уже мир с Польшей был тогда заключен, — оставался один только Врангель, — мне так тогда захотелось потомство свое видеть, что я тут же женился и все жену свою спрашивал: «Ну, что? Как? Нету еще?» И вы понимаете, какая мне была радость, когда узнал от нее: беременна. Я тогда ее всячески берег, я тогда всячески, чтобы от меня хороший был ребенок, понимаете, эх!.. Теперь ему уже двенадцать лет, и он так же умеет на турниках, — настоящий акробат, и со своим дядей, — есть у меня младший брат, Петя, — тот станет, и так руки вверх, а мой сын, Витя, он ему руки в руки и ноги кверху, и так представляет! И учится хорошо, очень способный! Я и сам способный. Вы думаете, это шутка была мне — математикой и физикой заниматься, чтобы экзамены в институт, бывший гражданских инженеров, сдать? Ого!

Это была не шутка. Я, когда раздался такой клич: «Пролетарии на коня!» — я сел на коня, как я прирожденный пролетарий, хотя я беспартийный был, и сейчас беспартийный. В Москве у Моссовета говорили тогда нам речи, и я сам тоже прокричал свою речь и шашкой по воздуху показал, как мы рубить будем. А ведь тогда так было: тогда даже из взводных командиров были такие, что ленчик привязывали к потнику задом наперед. А в деле, когда уж рубить надо на совесть, он шашкой в плечо раз! Тот: «Ой!» — да бежать. Он догоняет, — р-раз в голову! Ца-ра-пи-ну сделал только, а тот бежит. Шесть раз этот взводный догонял того человека на лошади своей и все его рубил, а тот все — «ой!» и дальше. Шашкой рубить — это же силу надо иметь и, конечно, умение. А то зачем нас и учили хворостинки срубать? На всем скаку руби и промаху не дай, и сруби чисто. Так вот, значит, такое дело! Наперли на Врангеля и Перекоп взяли, но я уж в то время в тыловой канцелярии был, потому: что два ранения я получил, а, кроме того, два тифа перенес, — сыпной и возвратный. А тут получился из Москвы приказ: освободить студентов для учебы. Я хотя студентом тогда еще не был, все-таки, как я и раньше заявлял, что хочу учиться, то я на подобном учете состоял, — меня и отправили в Москву. Правду вам сказать, я все-таки по математике готовился, а вот по русскому языку — экзамен. Оказалось, профессор по русскому языку экзаменует. Я же, знаете ли, на свои ответы, конечно, не надеюсь, а только выставляю ему рукав с нашивками, чтобы он видел, сколько у меня отличий всяких. Тогда на рукавах это все нашивалось. И вот мой профессор — человек он оказался очень хороший — смотрит, смотрит на этот рукав и спрашивает: «Что же это такое обозначает — нашивки и прочее?» — «Как же, — говорю, — товарищ профессор: это для нас все — весь формуляр и послужной список». — «А какой же, — говорит, — у вас чин?» — «Чинов, — говорю, — у нас теперь нет, а по должности я — командир полка». — «А вы, — говорит, — почему не в Военную академию, а в наш институт?» — «Хочу, — говорю, — поработать над построением социализма в нашей стране». — «А Гоголя вы, — говорит, — читали? Пушкина читали?» Я говорю: «А как же!» Сам же стою, думаю, когда же я их читал? Между тем что-то такое помню. И что же? Я все-таки вспомнил: «Ревизора» один раз на сцене видел и «Евгения Онегина» в опере, в Москве. Я ему и ответил. «А написать вы что-нибудь можете? Например, почему именно вы хотите быть инженером-строителем?» Я, конечно, написал, только вот знаки препинания… Я, признаться, и сейчас не понимаю, как это люди пишут и сразу же знаки все ставят. Я сначала напишу, а потом уж думаю, куда какой знак поставить. А уж тогда-то я, конечно, совсем ни одного знака. Профессор мой прочитал, говорит: «Что же это такое?» — «Вы насчет знаков? — говорю. — Это уж я, товарищ профессор, вполне предоставляю вам сделать, как вы лучше меня знаете, где их ставить». Как расхохочется он! Ну, ничего, — человек был добрый: поставил мне «удовлетворительно», а потом таки звал меня «полковником». Так я потом служил в Красной Армии и политический институт посещал, вот какая нагрузка была! Наконец, в двадцать шестом окончил по архитектурному отделению. А к этому времени у меня уж трое детей было: сын, дочь и еще сын. И я вам сразу должен сказать: для иных людей, вы и сами, я думаю, встречали подобных, дети — это все равно что казнь, а что касается меня, то я так думаю, — сразу вам скажу… Для чего мы вели гражданскую войну? Для того, чтобы враждебный нам класс уничтожить и подчинить. А кто же должен утвердиться на одной шестой части света? Мы должны утвердиться. Как это мы можем сделать? Через наших детей. Вот когда вы мне сказали, что детским очагом заведуете, я и расцвел, а то у меня, знаете ли, есть над чем подумать в настоящее время. Правда, ведь кормят здесь неплохо? Вы как находите? И, знаете ли, откровенно говоря, ведь не так и дорого, а?

Груздева согласилась, что и неплохо, и не так дорого, и Мареуточкин продолжал, воодушевляясь:

— Конечно, вы, может, думаете: «Говорит мне человек, а зачем, — неизвестно». Я же исключительно потому, что деточаг. С другою я так говорить бы не стал. Кончил я свой институт, дают мне работу — в Брянск на заводское строительство. И вот тут такое дело. За месяц завода не построишь, а надо было мне там целых полгода провесть, а перед глазами каждый день машинистка шестнадцати лет, — еще и губ не красит, потому что ей зачем же! Ну, одним словом, как бы это там ни случилось, — случилось у меня с ней. И ведь если бы она настоящая женщина была, она бы могла промолчать, а то, понимаете ль, девчонка ведь! Я у нее был первый, кроме того, я — инженер, — конечно, ей лестно: не техник какой-нибудь, а целый инженер, пятьсот в месяц получает! Конечно, я ей то туфли, то ботиночки, а другие видят — и зависть, — мещанство ведь. Я ее «Бомбочкой» звал, потому что маленькая, круглая вся, и щеки горят. Разумеется, она на мне так и виснет, и часто ведь посторонний зайдет, увидит… Да и она всем трещала: «Живу с инженером». Девчонка ведь, что же с нее возьмешь. А кругом видят люди. Вот кто-то из женщин жене и написал в Москву: мещанство ведь. Гляжу, приезжает жена вдруг, и с девочкой. Никогда раньше не приезжала. «Ты что здесь такое завел?» — «Ничего, — говорю, конечно. — Брось! Какая-то, — говорю, — клевета гнусная». Она видит, у меня в квартире никого нет, успокоилась. Идем с нею по бульвару, и что же вы думаете? «Бомбочка» из другой аллейки наперерез ко мне, и меня под руку: «Андрюша, — говорит, — пойдем дальше вдвоем». А? Ну, что у нее в голове было? Вы можете, конечно, понять, насколько оказалась умна. Жена моя, разумеется, к ней: «Как это так — „Андрюша“? Как вы смеете так с мужем моим обращаться?» А «Бомбочка» ей, жене: «Мой он муж, а вовсе не твой». Вот ведь до какой наглости дошла, а ей тогда и семнадцати еще не было. Ну, одним словом, публичный скандал вышел. Я девочку свою на руки, жену свою под руку, иду домой, а «Бомбочка» моя не отстает, кричит, понимаете ль, на всю публику. Так до самой квартиры нас провожала. Не иначе, что ее кто-нибудь научил такой спектакль разыграть: сама бы не догадалась. Пришли мы с женой в квартиру, — конечно, с нею истерика. Воды на нее сколько холодной вылил. «Провокаторша это, — говорю, — была. Известная здесь сумасшедшая на подобной почве. Можешь кого угодно спросить». Ну, одним словом, лишь бы как успокоить. На другой день она в Москву уехала. Прощаюсь с ней на вокзале, на меня не глядит, а лицо все пятнами пошло. Так и уехала, даже за платок не взялась помахать из окна. Ну, ясно, думаю, «Бомбочке» поверила, а мне, конечно, нет. «Бомбочку» же я от себя после этого совсем прогнал, и что же вы думаете? Каждый день она мне письма длинные пишет. Ну, вы сами подумайте, зачем после этого случая длинные письма? Откуда могут даже и оказаться-то длинные письма, когда и так уже все сказано? Однако писала, а находились такие люди, что кое-какие письма ее не мне передавали, а пакетом в Москву, жене, — ведь мещанство! Жене же я со своей стороны пишу, потому что, вы понимаете, тут уж писать надо, конечно. Жду от нее ответа, — ни сло-ва не получаю. Что такое? — думаю. Может быть, заболела? Беру на три дня отпуск, являюсь в Москву, — на квартире меня брат встречает (а жены как раз дома нет), говорит: «Вот какое дело: захожу как-то недели три назад сюда, — а он в другом месте жил, — захожу и что же вижу? Молодой человек какой-то с твоей женой рядом, сидят в обнимку и оба хохочут. Ну, она меня как увидела, сейчас же в кухню, а он за ней, лапает ее и в шею целует». А брат у меня высокий, здоровый малый. Схватил того за шиворот и выкинул из квартиры, как щенка. Та, жена моя, смолчала ему на вопрос, он и ушел. Рассказал он мне это, а у меня в глазах потемнело, и едва я на ногах устоял. Вот только когда я узнал, что такое ревность! Ну, буквально я тогда взбесился. Приходит жена, говорю ей, как же она так? «Ты, — говорит, — там у себя пошалил, я здесь у себя пошалила. Это я чтобы тебе в отместку». Говорит, а сама смеется. «Ты же это, что, шутишь, что ли?» — кричу. «Нисколько не шучу!» — «И у тебя, что же, все с ним было?» — «Все, — говорит, — решительно». — «До последней точки?» — «До последней точки». — «Не жена ты мне, — кричу, — в таком случае!» — «Ну вот, — говорит, — не жена! Как же так, не жена, когда детей трое?» Я все-таки кричу свое: «Разведемся!» — «Ну, что же, — говорит, — и разведемся, бумажку получим. Ты там, в Брянске, будешь иметь свою, я в Москве своего, а раз трое детей, жизнь у нас все-таки будет общая». И смеется, понимаете ль, вот что главное! Так что никак не могу я понять ее. «Пойдем, — говорю, — в загс». Пошли. Развелись. Я к себе в Брянск уехал. Деньги ей, — четыреста рублей, — как посылал, так и посылаю, а ее хахаль всего полтораста получал, на заводе работал, в том же доме жил, где и я, только двумя этажами выше. И я его потом уж видел. Ну, мальчишка, понимаете, лет на пять моложе ее, и собой невзрачный. На что польстилась жена моя, не понимаю. Может, просто, чтобы мне отплатить? А ведь мы с ней одиннадцать лет прожили вместе, трое детей общих. Как это получилось, если б я мог это понять тогда, а то я прямо как все равно взбесился. «Бомбочку» уж я от себя в Брянске не гнал, а она на одной ножке вертится да поет: выходит, что она победила, меня от моей жены отвоевала. Ну, ветер у нее, конечно, в голове, а ум какой же? И вот жена мне пишет, что она от своего беременна. Как же теперь нам быть дальше? Действительно: подумать только: трое детей от меня, еще один будет от него! И я, конечно, понимаю, что не столько теперь у матери будет заботы о больших, как об этом маленьком, четвертом, а он не мой совсем. Мои же, стало быть, дети не тот уж будут уход получать, а зачем же я буду на это дело четыреста рублей тратить в месяц? Все это надо было обдумать как следует, и вот я опять на три дня в Москву в отпуск. Может быть, думаю, разыгрывает меня от скуки? Нет, вот уж какая ходит. «Хотела, — говорит, — аборт сделать, да запустила, и так что доктора уж не берутся, говорят: „Будет вам смерть тогда, а с нас спросят“». А ведь она уж пять абортов делала, когда от меня детей не хотела больше, чем трое. Сколько у нас с нею из-за этого дела скандалов было! Я говорю: «Непременно доноси и рожай». Она знай свое: «Аборт!» А ведь если мы, пролетарии, аборты будем каждый раз делать, то как же мы можем на земле своей отвоеванной утвердиться? Аборты! Вот вы — женщина, и я вас первый раз всего вижу, однако я вам говорю все это без стеснения, потому что вы — очаг, вы понимаете, должны понимать, что это такое, если аборт, и вот твоего ребенка одного на свете уж нет, потом другого нет, третьего, пятого. Это что же такое? Я биографию химика Менделеева читал: вы знаете, какой он был ребенок у отца с матерью? Семнадцатый!