Юлиан Семенов - Неизвестный Юлиан Семёнов. Разоблачение

— В чем дело? Лица моего не видели?

— Да нет, нет, — ответил ас, — ничего особенного. И еще ближе к его лицу придвигается, даже очки надел.

—Что все-таки случилось?! — спрашивает рассерженно чечако. — Что вы меня так разглядываете?

— Скажите, а вы в Японии не бывали?

— Не был я ни в какой Японии!

— А на Сахалине?

— Нет!

— Нет? Точно?

— Точно! А что случилось? Может, объясните?

— Видите ли, прыщичек у вас под носом...

— Ну и что?

—Ничего, конечно, — смиренно эдак говорит наш ас, — только я боюсь, не укусила ли вас кошмарная японская мушка «куца-йоца»...

— Что за глупости? Откуда здесь может быть «куца-йоца»?

— Как откуда, — вздохнул ас. — Сюда корабли ходят из Японии. Могли завести.

—Перестаньте фантазировать, — сказал чечако и принялся за оленину, принесенную ему Нефертити.

А надо сказать, что асы операцию свою задумали тщательно и всесторонне. Они узнали, что в изоляторе госпиталя лежит морячок с рожистым воспалением, и физиономия у него, простите, таких размеров, что даже как-то неприлично ее сравнивать кое с чем. Вот наш ас и советует чечако:

—Ей-богу. От вас ничего не убудет, но сходили бы к врачу, право слово.

Чечако только рукой махнул. Ладно. Первый этап прошел так, как они задумали. А надо вам сказать, что вся операция была назначена как раз на тот день, когда в Певеке устраивалась баня — домишко, в нем раскаленная бочка, цистерна с водой, и весь разговор. И вот для того чтобы операция увенчалась успехом, второй ас пошел на подвиг и прислонился определенным местом к раскаленной бочке. Естественно, у него медленно вспух белый водяной волдырь, с сине-красной окантовочкой по сторонам. Пришли наши асы домой, чечако уже лежал на койке и, включив радио на полную мощность, слушал концерт Нечаева и Бунчикова. Наши асы смиренно легли на свои места, терпеливо прослушали песни о том, «как колосилась в поле рожь», и, дождавшись того момента, когда чечако уснул, убаюканный вокальным мастерством двух популярных в те годы эстрадных певцов, переглянулись. И тот ас-страдалец, который имел волдырь, завопил:

—Ой! Ой! Ой!

Чечако вскинулся с койки: глаза трет, головой по сторонам вертит, а здоровенный наш ас вертится на своей койке и кричит:

—Ой, брат! Спаси! Меня куца-йоца укусила! Спаси! Врача скорей!

Сорвал он с себя — вроде как приступ у него — одеяло, и чечако увидел на том самом сакраментальном месте у полярного аса громадный радужный волдырь. Он как сидел — так и лег. И сразу стал терзать свой прыщик большим и указательным пальцами правой руки. Потом ногами так засучил быстро-быстро и сказал:

—Может, поищем куцу-йоцу...

А второй ас, который стискивал в своих объятиях товарища, ме­тавшегося в столбнячных судорогах, только рукой махнул:

— Включите свет, она света боится, а искать — бесполезно, она, как конский волос, в кожу входит...

И — задрожал голосом, будто оплакивая гибель своего друга.

Чечако снова начал терзать свой прыщ, то и дело рассматривая его в зеркале. Словом, у него к утру прыщ превратился в громадный волдырь.

«Укушенный» ас снова начал стонать, бредить и просить:

— Мотя, Мотя, отправь меня в столицу, Мотя, отправь помереть на руках семьи...

Чечако сделался фиолетовым от переживаний. Наш ас говорит ему, сидя в скорбной позе возле своего укушенного друга:

—Сейчас я вызову трактор — он же нетранспортабельный — и отправлю вас в больницу.

— Я пока могу ходить, — сказал чечако, и этой фразой он погубил себя окончательно, — я побегу...

—Погодите...

—Да ничего, ничего, вы не беспокойтесь...

— Погодите, — снова остановил его ас и под стоны своего друга, который корчился в судорогах от едва сдерживаемого хохота, пояснил: — Прежде чем идти к эскулапу, загляните в изолятор. Там лежит матрос-смертник. Вы это увидите по его лицу. Не вздумайте говорить с ним, он бредит. Это я вам говорю потому, что наш врач не имеет сыворотки и бессилен помочь. Он будет лгать вам, что это все пустяки, они всем лгут, эти эскулапы. Боритесь за свою жизнь, требуйте срочной госпитализации или отправки в Москву с первым же попутным рейсом.

Чечако галопом ринулся к лекарю, заглянул в изолятор, увидел моряка с необъятной физиономией, заскучал ликом и отправился к врачу, как говорится, «на полусогнутых цырлах».

— Это ерунда, — сказал врач, оглядев его прыщик, — это у вас от плохих лезвий.

— Так я и знал, — сказал чечако, — я так и знал, что вы станете успокаивать меня! Это никакие не лезвия! Это куци-йоци!

— Что-что?

— Я видел матроса, который обречен! Я требую немедленной отправки в Москву! Я все видел в изоляторе...

— Поймите же, рожа...

— Сам сволочь! — взъярился, не поняв, о чем идет речь, чечако и бросился вон.

Наши старики ушли на ледовую разведку к Врангелю спокойные и, как обычно, остроязыкие. Больше им на борту некого было опасаться; чечако, укушенный куцей-йоцей, пилил в столицу — спасать свою жизнь.

Сначала-то наши асы очень любили молодежную прессу. Но потом медведями на нее поперли, когда чуть было по выговору не схлопотали. Прилетел к ним один такой журналист, приняли они его, как и полагается в Арктике, накормили, напоили и взяли с собой в рейс. А тот возьми и напиши по возвращении, что, мол, его не брали с собой в опасный полет, так он залез в бочку и — таким образом — попал чуть не на полюс. А за провоз пустой тары на полюс, когда каждый килограмм на учете, — взыскивают сурово. Да и глупо это; когда бочки грузят, а грузят их не то что во Внуково — транспортером, а на своем горбу, сразу можно определить — пустая она или полная. Словом, наши асы затаили зло на лихую молодежную прессу. И вот — надо ж такому счастью приключиться — попадает к ним корреспондент из той самой молодежной прессы. Ладно. Они его сразу под белы руки — и в столовую. Поели, потом чаек им принесли, и тогда маленький ас достает из портфеля мед и накладывает целое блюдце юному корреспонденту.

— Наш медок, — говорит маленький ас, — арктический. Корреспондент аж поперхнулся — сенсация! Мед в сторону, блок нот на стол, карандаш в руку.

—Неужели здешний?!

—Ну а чей же? Конечно здешний!

—А суровая зима?

—Суровой зиме, — гулким басом сказал большой ас, писавший временами статьи в стенгазету, а потому приобщенный к штампу куда как более, нежели его маленький товарищ, — противостоит мужество советского человека, хозяина своей жизни.

—А как с деталями? Кто, когда, где?

Тут маленький ас вступил:

—Записывайте: ныне покойный профессор Адлер Иван Серафимович тридцать лет опыты ставил. Сначала он пробовал жилетки им из спецсостава шить...

—Кому — жилетки? — встрепенулся корреспондент.